Хозяин лавочки привычным движением поднял очки на лоб и посмотрел на Омера.
— Улица Мерхаба?.. А-а-а!.. Идите до трамвайной остановки с навесом и напротив нее повернете влево, а потом направо...
Пока старичок ему это объяснял, Омер с детским любопытством рассматривал лавочку, оказавшуюся обыкновенной конторкой переписчика заявлений. Она напоминала ту, которую имел когда-то его отец. Хозяин сидел на плетеном стуле за низким деревянным столиком, на котором стояла пишущая машинка. Одна из стен была заклеена рекламой банка.
Омер ощутил, как в нем поднимается новая буря чувств. Сердце его учащенно забилось. В течение многих лет, до самой своей смерти, в такой же маленькой конторке, за таким же деревянным столиком и точно на таком же плетеном стуле сидел и работал когда-то его отец. Он тоже носил очки, хотя и не имел обыкновения поднимать их на лоб. Отец открывал и закрывал свою конторку тогда, когда ему это хотелось. Во всех соседних таких же конторах у него было много друзей. Отец всегда старался бескорыстно помочь своим друзьям в беде, в уплате налогов и долгов. Так же искренне и серьезно он относился и к просьбам любого клиента.
Омеру не хотелось покидать конторку.
— Вы пишете заявления? — спросил он.
— Да.
— Мне нужно было бы написать одно заявление...
— Пожалуйста, давайте напишем.
Омер вошел в конторку и сел на такой же плетеный стул, на каком сидел и хозяин. С банковской рекламы на него смотрело самодовольное лицо человека, обнажавшего в ослепительной улыбке два ряда белоснежных зубов.
— Какое у вас заявление? — спросил хозяин.
— Я хотел бы получить выписку из купчей крепости... Сколько возьмете за работу?
Старичок опустил очки на нос и внимательно осмотрел Омера с головы до ног.
— Пять лир... Включая стоимость гербовых марок.
— Ладно.
Удивившись про себя такой быстрой сговорчивости клиента, старичок заложил в машинку лист бумаги и склонился над ним.
— Номер и размер участка знаете?
Назвав первые пришедшие в голову цифры, Омер без особого труда ответил и на остальные вопросы.
Он с нескрываемым восхищением следил, как старичок, склонившись над машинкой, быстро выстукивал пальцами по старым клавишам. Этот человек, переписывая по установившемуся раз навсегда шаблону просьбы и заявления, которые, наверно, его абсолютно не интересовали, ни перед кем не унижаясь, зарабатывал себе на жизнь и, возможно, даже содержал большую семью. А разве не этой же дорогой в свое время шел и его отец? Да, этот старичок может ни перед кем не отчитываться, дружить с теми людьми, которые ему нравятся, и дать по морде тому, кто ему противен; во всем он может быть хозяином самому себе...
Улица Мерхаба, которую Омер теперь хорошо припомнил, была одной из старых улиц, каких много в районе Фатих. Когда-то в детстве на пустыре, находившемся в конце этой улицы, он играл в футбол. Несколько новых построек немного изменили облик улицы. Появились, кроме того, тротуары и мостовая. Старые деревянные дома, черепичные крыши которых, казалось, вот-вот сползут на землю, стояли, зажатые между новыми зданиями, как живое напоминание прошлого. Гёнюль жила на четвертом этаже одного из новых домов.
Омер шел по улице, всматриваясь в номера на домах. В руке он сжимал бумажку, которую ему дала Гёнюль. Сердце его учащенно билось, как будто он должен был встретиться сейчас у дверей дома с ней самой. В самом конце улицы он нашел наконец нужный ему дом, который стоял как раз на том пустыре, где он играл когда-то в футбол. Это четырехэтажное здание, выросшее на пустыре, было одним из новых строений, столь же незнакомых Омеру, как и голоса играющих около них детей. Немного отдышавшись, он посмотрел на четвертый этаж. В занавешенных окнах не было видно ничего, кроме отблесков солнечных лучей. Они словно ограждали внутренность комнат от чужих взглядов, скрывая радости, слезы, мечты, надежды — все, что там было пережито за эти годы. На улице царила обычная полуденная тишина.
Все прошлое предстало сейчас Омеру в новом, ярком свете. Вот из толпы мальчишек, гоняющих по пустырю футбольный мяч, выбегает паренек. Шнурки его ботинок порвались, и он, боясь потерять их, старается бежать, не отрывая ног от земли. С лица его ручьями течет пот. Не оглядываясь, он бежит к ближайшему бакалейщику, что напротив пустыря. Там он берет из корзинки со льдом бутылку газоса[115], сбивает с нее металлическую пробку, которая с шумом, напоминающим выстрел, взлетает высоко вверх, очищает рукой с горлышка кусочки прилипшего льда и с жадностью принимается пить холодный, почти ледяной напиток. По щекам холодными струйками стекают не попавшие в рот капли драгоценной влаги. В этот момент до его слуха доносится предостерегающий голос матери: «Омер, не пей потный холодную воду!»
Вот он опять бежит по пустырю и с важностью заправского футболиста гонит перед собой попавший наконец к нему мяч. Мальчишки из соседних кварталов, наблюдавшие до этого за игрой, с радостными возгласами бросаются за мячом. Медленно садится солнце, скрываясь за почерневшими черепичными крышами низких домиков. Бледные вечерние тени становятся все длиннее, а игра — все более азартной. Она продолжается до тех пор, пока мяч совсем не растворяется в вечерних сумерках и становится уже невидимым для игроков... Потом шумное умывание на улице у крана, возвращение в родительский дом, до которого от усталости с трудом добираешься, безмолвный ужин за одним столом с отцом и глубокий сон.
Когда Омер нажал кнопку звонка, было ровно половина седьмого. Это, безусловно, был один из лучших дней его жизни. Улица за улицей он обошел почти весь район Фатиха. Пройдя от дома, где он родился, до бывшей конторки своего отца, он как будто заново пережил свое детство. Воспоминания потоком нахлынули на него и постепенно наполнили все его существо, как сдерживаемая плотиной вода выходит иногда из берегов и заливает постепенно всю прибрежную долину. Все, что было после тех далеких дней и до этой встречи с Гёнюль, для него сейчас не существовало. Сегодняшний вечер был продолжением одного из тех далеких дней прошлого. После окончания занятий он вышел из университета, забежал домой, бросил портфель, потом побывал в конторке у отца, а сейчас вот зашел за Гёнюль...
Дверь открыла сама Гёнюль. Было видно, что она только что вернулась домой. Омер нерешительно вошел и остановился. Прошлое стояло перед его глазами как будто наяву.
— Добро пожаловать... — негромко сказала Гёнюль, словно боясь вложить в эти слова какое-нибудь новое чувство, исключающее равнодушие, с которым она вчера простилась с ним.
Потом она скрылась за стеклянной дверью, ведущей в соседнюю комнату. Омер затуманенным взором окинул комнату. Фотографии на стенах, кресла, стол, занавески, швейная машина — все плыло и качалось перед его глазами, как в тумане. Солнце потихоньку начало уже отступать от оконных стекол, которые в полдень так весело играли его лучами. Но кресло, на которое присел Омер, еще хранило их тепло.
Гёнюль появилась в простеньком домашнем платьице и, словно продолжая начатый разговор, спросила:
— Ты легко нашел наш дом?
— Да... Ведь, оказывается, я эту улицу знаю. Когда-то мы здесь играли в футбол.
Гёнюль некоторое время помолчала. Омер беспокойно ерзал в кресле, не зная, как лучше усесться. Сила, которую он ощущал в себе даже на пороге смерти, вдруг оставила его, и именно теперь, когда ему так хотелось жить.
— Будешь пить кофе?
Омер утвердительно кивнул головой.
— Скоро должна прийти мама, — добавила она. — Я пока приготовлю тебе кофе, а потом будет и ужин.
Омер опять заерзал в кресле. Выходит, матери Гёнюль дома нет... Они совсем одни. Значит, он может встать, подойти к ней, обнять за талию, притянуть к себе и долго целовать ее шею, щеки, губы... Одна мысль об этом бросала его в дрожь. Но он сейчас так бессилен и немощен, что даже не может подняться с места, не говоря уже о том, чтобы повторить свою вчерашнюю дерзость. Перед ним был новый мир, куда он сделал пока только первый шаг и в страхе стоял сейчас у самых его дверей.
