— Давайте посмотрим, что происходит на нашей земле, — спокойно говорит Ладо, — давайте подумаем о том, отличаются ли условия жизни нашего народа от условий жизни народа России. Есть только одна разница, я оговариваю ее наперед, — та, что Грузия под двойным гнетом — собственных заводчиков и помещиков, и колониальным гнетом русского царизма. Ну, а в остальном? Чем русский капиталист отличается от нашего, чем русский дворянин, помещик отличается от нашего, чем грузинский крестьянин отличается от русского мужика, и грузин-рабочий от русского рабочего? Та же эксплуатация, то же угнетение. Сама жизнь показывает рабочим — и русским, и грузинам, и армянам, кто их грабит, угнетает и с кем им надо бороться. Не перебивайте меня, я слушал вас внимательно и дал вам высказаться, теперь выслушайте меня. Вы согласны с тем, что движение протеста рабочих возникало само собою, что оно будет крепнуть и шириться?

— Допустим, так.

— Отлично. Я согласен с вами — чтобы движение рабочих само собой приняло организованный, политический характер, надо ждать, пока разовьется промышленность, пока численность пролетариата увеличится, и он составит большинство населения. Но ждать этого придется очень долго, десятки лет. Так?

— Согласен. Ты повторяешь мои слова.

— Но есть и другое обстоятельство. Ты забываешь о распространении социалистических идей, о том, что учение революционной социал-демократии упало у нас на благодатную почву, что уже не первый год существуют рабочие кружки, ты забываешь о том, что у нас в этом году в апреле состоялась первая рабочая политическая демонстрация. Ты ведь помнишь, как мы собрались у Соленых озер? Ты не думаешь о том, что лучшая часть наших рабочих теперь понимает — надо бороться не только со своим хозйином, а с правительством, с царем!

— Понимает, потому что вы это им вдалбливаете в голову.

— Верно, мы ведем пропаганду. Я хочу вернуться к тому, что ты говорил о патриотизме. Грузию мы любим не меньше тебя, но, подумай над этим, борьба с царем, с правительством ведь и есть кратчайший путь к освобождению Грузии. Ваш путь — это путь долгий и неверный. Вы, говоря ее освобождении народа, по сути дела предлагаете еще многие десятилетия держать его в угнетении.

— Нет!

— Вы часто повторяете, — говорит Ладо, — что мы не патриоты, что настоящий патриот Жордания, Таких патриотов, как вы, Грузия видела немало. Давайте вспомним. Кто первый начал кричать о своем национализме, о патриотизме? Наши князья, наше дворянство после присоединения Грузии к России. Они хотели освобождения Грузии, чтобы вернуть потерянные привилегии. А кто теперь у нас больше всех кричит об освобождении Грузии? Буржуазия, которая боится конкуренции, хочет оградить нашу страну таможенным кордоном, изгнать русских заводчиков со своего рынка. И все для того, чтобы разбогатеть, а не ради любви к народу. И вы, повторяя слова буржуазии о независимости, сбиваете с толку рабочих, вы хотите помочь буржуазии загребать жар чужими руками! Вы предлагаете не руководить движением рабочих, а приглушать его, успокаивать. Если бы вам удалось повести народ по вашему длинному пути… Помните пословицу: «У вороны сдох птенец, и она подбросила его сове, у тебя, мол, большая голова, ты и оплакивай его»? Вы сказали бы это нам, убедившись в своей ошибке. Веселый смех Цулукидзе.

— Нет, я не могу согласиться с вами, — продолжает Ладо. — Мы будем руководить рабочими, организовывать стачки, бороться за улучшение условий жизни, но мы будем объяснять и объяснять им, что главная их задача — политическая борьба с правительством, борьба за быстрейший захват власти! И мы поведем их именно по этому пути!..

Варлам кладет руку мне на плечо.

— Откуда вы знаете об этом споре? — спрашиваю я. — Разве вам приходилось бывать на заседаниях комитета?

— Я приехал в Тифлис и случайно встретился с Ладо. Он шел после заседания возбужденный и сразу стал рассказывать. Я ведь говорил, что он многое доверял мне. А интересно было бы оказаться в том времени на самом деле, войти в комнату, принять участие в разговоре… Куда мы теперь?

Я посмотрел на площадку, где раньше чернел на скале Метехскин замок. На эту сторону выходило окно камеры, в которой находился Ладо. Прежде чем я вернусь к нему, мне надо узнать о последних днях жизни Ладо в Тифлисе до отъезда в Баку.

Я проводил Варлама на вокзал.

Старый Тифлис медленно уходил от нас, и мы снова слышали шум автомобильных моторов и шорох, с которым проносились по улице троллейбусы.

Подошли к вагону.

— У меня такое чувство, будто я теперь долго тебя не увижу, — сказал Варлам.

— Не знаю. Работы у меня сейчас много.

— У меня тоже дел уйма — и виноградник, и сад, и самое важное — мои больные. Сколько минут до отхода?

— Около двадцати. Поднимитесь в вагон.

— В вагоне душно, лучше постою здесь.

— Вам много приходилось оперировать?

— Нет. Операция — дело вынужденное. Авария, ранение, вконец запущенная болезнь — когда уже нет другого выхода. Я специализировался как терапевт и психиатр. И, признаюсь в одной своей слабости, я завидую акушеркам. Ведь это так здорово! Маленькая жизнь, заложенная в большой, должна выйти из нее и стать самостоятельной. Пожалуй, ничему так нельзя радоваться, как первому крику нового человека.

— А вам известно, что где-то в Сибири живет родственник Ладо?

— Что за нелепость! В Сибири?

— Да, помните историю о том Кецховели, который убил князя Авалишвили и сгинул без вести в Сибири?

— Еще бы. Ладо не раз вспоминал о нем.

— Сравнительно недавно, несколько лет назад, сын Нико, академик Николай Николаевич Кецховели получил письмо из Сибири, кажется, от инженера по профессии, по фамилии Кецховели. Он писал, что прочитал в газете отчет о сессии Академии наук, на которой выступал Николай Николаевич, и впервые встретил однофамильца. До этого и сам он, и окружающие считали, что фамилия его итальянская. Видимо, это потомок того мятежного дворянина, который убил Авалишвили.

Вот уж чего не ожидал. — Варлам рассмеялся. — Тебе сам Николай Николаевич об этом рассказал?

— Да, мы с ним давние знакомые. Я учился в университете, а он был в те годы ректором. Идите в вагон, поезд сейчас тронется. Я не прощаюсь с вами.

— Я буду ждать тебя.

Жужжание города постепенно смолкло. Уже не спешили по улицам люди с корзинами фруктов и овощей, бурдюками и бочонками вина в руках. Погасли свечи на прилавках ларьков, и только в кондитерских еще горели огоньки на елках и горожане торопливо уносили домой торты и кульки с конфетами.

Наступление 1900 года во всех городах Российской империи должно было быть, по указанию свыше, отмечено парадно. Городским властям рекомендовали распространять мысль о том, что новый год принесет подданным императора Николая II улучшение условий жизни, облегчит участь страждущих и озолотит имущих.

В Тифлисе, как и повсеместно, на милость государя надеялась только часть дворянства. Но Новый год был Новым годом, поэтому праздник отмечал всяк, кто мог.

«Еще немного, и затишье взорвется, как оживший вулкан», — подумал Ладо.

В двенадцать часов разразится стрельба, раздастся треск шутих. В хмурое, нависшее над крышами небо взлетят разноцветные ракеты. Пожалуй, «затишье, взорванное, как оживший вулкан», в переводе на русский теряет естественную образность. Шекспир, вот у кого самая невероятная гипербола вылеплена словно из костей и мяса. В переводе Мачабели пьесы Шекспира кажутся созданными на грузинском языке. Саша Цулукидзе вряд ли согласится с этим, но не потому, что думает иначе, а потому, что не может не спорить. Наверное, он спорит и во сне, и подушка, на которую он кладет голову, вся в дырках от его восклицаний. Но вчера, узнав, что выступать перед рабочими конки будет не он, а Ладо, он не стал спорить. Он смотрел на Раждена Каладзе и о чем-то думал, слушая, как Ражден снова повторяет свои доводы в пользу новогодней забастовки. Ражден был бы хорошей натурой для скульптора — широкие плечи, крупная голова, борода веером и умные, с хитринкой, глаза — глаза человека, который не даст жизни схватить себя за горло, а сам прижмет ее лопатками к земле по всем правилам борьбы.