В камине затрещало полено, угли посыпались на ковер, Анастасий кинулся подбирать их, часть собрал в совок, а некоторые хватал прямо левой рукой и бросал в камин.
— Обожжетесь! — сказал Иоанникий. — Это не каштаны.
— Мы привычные, отец Иоанникий. Разрешите откланяться.
— Благослови вас бог, отец Анастасий.
Высокая дубовая дверь закрылась. Иоанникий встал и прошел к камину.
«Эх, неосторожно пошутил. Все-таки мы с ним столковались. А в практическом уме ему не откажешь. Да, он не прост, совсем не прост. И многого нахватался. Ишь, и насчет дремучести русской высказался. Думал, что разоткровенничаюсь с ним».
Часы захрипели и громко пробили шесть раз.
Тяжелый был день. Началось с допроса… Если Кецховели ослабнет духом и назовет другие имена, неприятностей не избежать. Надо будет продолжать вести следствие самому. Впрочем, он не проговорится, этот кавказец с чистыми глазами. Он смотрел на ректора без злобы и без страха, и в глазах его была уверенность в том, что он прав. Вероятно, Кецховели — член какого-нибудь тайного общества, революционного кружка. Читать сочинения Шелгунова и «Этюды об экономическом материализме» Кареева, стихи с призывом собраться под красные знамена и строить баррикады может только человек крайних убеждений. Но расследование всего этого пусть выпадет на долю жандармов. Жаль все-таки, что невозможно поговорить с Кецховели откровенно. Насколько он приятнее отца Анастасия. К Анастасию относишься брезгливо, а беседуя с Кецховели, пожалуй, ощущаешь к нему симпатию.
Иоанникий наклонился, взял кочергу и пошевелил угли, они засветились фиолетово-алым пламенем.
Сейчас молодежь или безразлична ко всему, кроме собственной карьеры, добывания материальных благ, либо блуждает в поисках новой идеи, которая даст надежду на исправление пороков общества, и эта часть молодых людей интересуется всем — и музыкой, и литературой, и художеством. Да, сколько бы мы ни утверждали, что нашу, выстраданную в тяжелых испытаниях веру надо беречь, хранить в чистоте, заклинания не принесут плодов. Идея себя скомпрометировала, а плоды на иссохшем дереве веры опадают, не успев созреть, и сгнивают под ногами прохожих, торопящихся в людское завтра. Пожалуй, ревнители казарменного режима правы: хлыст в руках Анастасиев — единственное, что может продержать еще какое-то время духовную и государственную власть. Господи, дай мне умереть, не видя, как начнут топтать ногами обломки святого креста…
Иоанникий достал из ящика стола таблетку от изжоги и проглотил ее, не запивая.
ДЕПАРТАМЕНТУ ПОЛИЦИИ
13 апреля 1896 г. № 1165
Имею честь сообщить вашему превосходительству, что 9-го сего апреля ко мне прибыл г. ректор Киевской духовной семинарии архимандрит Иоанникий и, передавая мне отношение свое от 9-го сего апреля за № 731, заявил, что инспекцией семинарии был произведен осмотр квартиры воспитанника IV класса Киевской духовной семинарии Владимира Кецховели, причем в числе его вещей обнаружены были: 1) сочинение Шелгунова, т. 2, издание Павленкова; 2) «Старые и новые этюды об экономическом материализме» Н. Кареева; 3) журнал «Русская мысль». Март 1896 года; 4) «Летучие листки», издаваемые фондом вольной русской прессы в Лондоне, 18 января 1896 года; 5) Рукопись в стихах, озаглавленная «Бездействующим заматерелым радикалам» за подписью Р. Н. Р.; 6) две рукописные тетради, озаглавленные: «Во имя чего мы боремся. Издание революционеров из недр России. 1895 года», из коих одна писана рукою Кецховели; 7) рукописная тетрадь, писанная рукою Кецховели, озаглавленная «Насущный вопрос», издание партии «Народного права». Выпуск I. 1894 года» и 8) рукописная тетрадь, озаглавленная «Дело о дочери капитана Вере Засулич, обвиняемой в покушении на убийство петербургского градоначальника генерал-адъютанта Трепова», содержащая в себе речь присяжного поверенного Александрова. При этом г. ректор семинарии сообщил, что воспитанник Кецховели, будучи расспрошен инспекцией, заявил, что «Летучие листки», брошюры «Насущный вопрос» и «Во имя чего мы боремся» он получил на передвижной выставке картин в актовом зале Университета св. Владимира от неизвестного ему господина, назвавшегося Петром Алексеевичем, и что названный воспитанник Владимир Кецховели, в экстренном собрании семинарского правления по журналу от 29-го минувшего марта, утвержденному резолюцией высокопреосвященнейшего Иоанникия, митрополита Киевского и Галицкого, от 3-го сего апреля за № 1162, исключен из семинарии за неодобрительное поведение.
Так как все означенные брошюры по содержанию своему соответствуют сочинениям, предусмотренным в 251 статье уложения о наказаниях, и принимая во внимание, во-первых, то обстоятельство, что брошюра «Во имя чего мы боремся», найденная в двух экземплярах, из коих один переписан рукой Кецховели, а, во-вторых, что брошюра «Насущный вопрос» переписана также сим последним, причем оригинала сей брошюры у Кецховели не обнаружено, признано было соответственно приступить к производству по сему делу к дознанию в порядке 1035 статьи устава уголовного судопроизводства по обвинению Владимира Захарьева Кецховели в преступлении, предусмотренном 2 ч. 251 ст. улож. о нак. Названный Кецховели по существу дела признал себя виновным в том, что хранил у себя и переписывал преступные издания.
Сообщая о сем, имею честь покорнейше просить ваше превосходительство не отказать сообщить мне, не имеется ли в департаменте полиции каких-либо неблагоприятных сведений о сыне священника Тифлисской губернии Владимире Захарьеве Кецховели, исключенном в 1894 году из Тифлисской духовной семинарии за неодобрительное поведение.
Задержание ректором семинарии в продолжении трех недель преступных вещественных доказательств, взятых у Кецховели, не может не отозваться неблагоприятно на ходе и результате производимых дознаний о Кецховели,
Ген. — майор Новицкий
Ай, хорошо!
После арестов студентов университета наступило недолгое затишье. Однако арестованы были не все члены кружка. Он отыскал уцелевших и убедил продолжить работу, но уже не в университете, а среди рабочих. Очень не хватало литературы, а те брошюры, которые удавалось раздобыть, не на чем было размножать. Осенью, пока было тепло, он уходил к Днепру, устроившись в кустах, писал, пока рука не отказывала, и отдыхал, лежа на спине, разглядывая наползающие с севера облака и вспоминая Марусю.
Зимой он переписывал брошюры ночами, когда соседи по комнате спали. Потом уговорил помочь Элефтера Абесадзе. Ильяшевич нагрянул неожиданно и застал врасплох. Во время обыска в кармане была брошюра «Речь Петра Алексеева», поэтому он, на вопрос о том, кто ему дал брошюры, не нашел другого ответа, как сослаться на неизвестного, назвавшего себя Петром Алексеевичем. Ильяшевич, ошарашенный найденным, не обыскал его, и брошюра уцелела. Начались допросы. С ним беседовали Ильяшевич и Шпаковский, инспектор Анастасий и, наконец, сам Иоанникий. Отец-ректор то грозил исключением, то напоминал о боге, то увещевал позаботиться о добром имени семинарии. Одновременно он словно подсказывал, как вести себя, намекал, что молчание — золото. Оказалось, что отец-ректор боится скандала и заботится не столько о добром имени семинарии, сколько о себе.
Правление семинарии, как и следовало ожидать, исключило его. Он решил, что этим ограничатся. Вокруг него сразу образовалась пустота. Большинство семинаристов боялись даже подойти к нему — вдруг их тоже в чем-то заподозрят. А преподаватели… Физик Шаревич демонстративно пожал ему на глазах у всех руку и спросил, что он теперь собирается делать и не нужно ли ему помочь. После него встретился Белинский, высокий, видный, с гривой волос, в пенсне. Заметив Ладо, он втянул голову в плечи и прошел мимо, делая вид, что не узнает. Белинский читал русскую словесность и историю литературы, не подтверждал и не отрицал своего родства с великим критиком, отшучиваясь: «Его звали Виссарион, а меня, как вам известно, родители нарекли Ксенофонтом». Читал он свой предмет с увлечением, знал наизусть «Мертвые души» Гоголя, а на прогулках в семинарском саду рассказывал о Шелгунове и, обнимая Ладо за плечи, говорил: «С такими, как вы, мы перевернем весь мир». За Белинского было очень стыдно. Вообще легче стыдиться за себя, чем за другого. Шаревич не уравновешивал Белинского. Люди — не простые слагаемые. Если девяносто девять человек искренни и правдивы, а один подлец, это вовсе не значит, что зла в мире всего одна сотая часть, зла неизмеримо больше.