— Это не про путевого обходчика Симона, что в Гори? Ему тоже поездом голову отрезало.

— У Симона двое сыновей, а у Кации дочери.

— Про нас написал человек. Разве не так живем?

— Ишь, только подумал — не испугаюсь Сибири, ему сразу голову долой. Так и есть. Живи, дыши, не жалуйся, а то…

— Ладо, а кто он — этот Ниношвили?

— В крестьянской семье родился, настоящая фамилия его Ингороква, — отвечает Ладо. — Вы про Васо слышали уже?

Все смотрят на Варлама.

— Если бы Васо не отбивался, слуги князя убили бы его, — говорит Ладо.

Ладо коротко отвечает на вопросы и так же коротко, несколькими словами, поддерживает разговор, когда он начинает угасать, дает ему направление. Варлам следит за Ладо, догадываясь, что он преследует какую-то определенную цель, и в конце концов понимает, что он хочет заставить тугие крестьянские головы думать. Наверное, он делает самое главное. Ведь усилия государства направлены на то, чтобы подданные государя-императора не задумывались. У правительства хватает ума понять, что если народ начнет думать — государству, построенному на лжи и обмане, придет конец.

Ладо вытаскивает из-за спины гитару и, наклонив голову к плечу, наигрывает какую-то знакомую Варламу мелодию. Потом запевает по-русски. Это «Марсельеза». Ее часто пел Плетнев. Несколько человек, сидящих ближе к Ладо, прислушиваются и без слов, только голосом, подхватывают незнакомую песню. Удивительно музыкален народ. Народное пение — трехголосое, стоит нескольким парням собраться вместе, как кто-нибудь из них спрашивает: — У тебя какой голос? А у тебя? — И льется слаженная, словно многократно отрепетированная песня. У Ладо несильный, но приятный, мягкий баритон, и на гитаре он играет хорошо.

Уже поздно. Деревня давно спит.

Крестьяне начинают расходиться.

— Школа нужна, — говорит Ладо, — неграмотные все, где им понять…

Что понять, Ладо не договаривает.

— Пойдем ночевать к нам? — предлагает он.

— Я схожу к Пимену. Возможно, останусь у них.

— Ты что-нибудь ел сегодня?

— Ел. В Гори, и дома, когда вернулся.

— Завтра зайдешь к нам?

— Да.

— Отец ругаться из-за рубахи будет, — с досадой говорит Ладо. — Каждый день мы с ним ссоримся… Скажи, Васо очень больно было?

— Наверное.

— Значит, ты решил, что станешь хирургом?

— Почему именно хирургом? Вообще врачом.

— Я на твоем месте стал бы только хирургом. Оперировать — все равно что резать правду в глаза.

Он провожает Варлама до дома Пимена, хлопает по плечу и уходит, напевая «Марсельезу».

Ученик третьего класса Киевской духовной семинарии Кецховели выходит из дома, останавливается на крыльце. На платанах хрипло каркает воронье. По тротуару, подпрыгивая и размахивая книжками, перевязанными ремешком, бежит гимназистка — стройненькая, разрумянившаяся, на выпуклый лоб спадает завиток волос, серые глаза блестят. Ремешок вдруг лопается, книжки летят на грязную мостовую, гимназистка останавливается и смотрит на книжки так, как смотрят на приятеля, который без умысла, ни с того, ни с сего вдруг подставил тебе ногу.

Ладо спрыгивает с крыльца, собирает книжки, вытирает их носовым платком и протягивает девушке. Она улыбается и говорит:

— Спасибо… Я вас знаю. Вы живете в доме госпожи Ширжерской. Я живу за углом, в Покровском переулке. Вон в том доме, номер восемь. А рядом с вами в этом доме живет моя тетя. Разве вы ни разу меня не видели?

— Наверное, видел. Да, да, конечно, видел!

— Но не изволили замечать, да? Вас зовут Владимир и вы грузин, правда?

— Вы знаете, как меня зовут?

— Я вовсе не интересовалась, не воображайте. К маме и тете на прошлой неделе зашел дворник Василий… Правда, он на быка похож? Он и рассказал про семинаристов, что квартиру снимают.

— Там не один я грузин.

— Другой — такой насупленный, бука, и на медведя похож. Третий — маленький и быстрый, как зайчик.

— А я на кого похож?

— Вы? — она наклонила голову к плечу и засмеялась. — Не скажу.

— Как вас зовут?

— Правда не знаете?

— Мне дворник ничего не рассказывал.

— Мне он тоже на вас пальцем не показал. Я угадала.

— Я тоже угадаю. Вас зовут…

Она с любопытством уставилась на него.

— Ну?

— Не то Евлампия, не то Евпраксия. А может быть, Варвара.

Она возмущенно уставилась на него и расхохоталась.

— Сами вы варвар! Поделом мне. Меня зовут Марией. Ой, я заболталась, а мне на музыку… Может, вы придете к нам? Приходите, не стесняйтесь, я буду ждать вас.

— Спасибо, Маша.

— Дома меня называют Марусей.

— Мне нравится имя Маша. Мария по-грузински — Маро или Машо.

— Очень приятно. До свидания, я опаздываю. Она убежала.

Он посмотрел ей вслед. Как случилось, что он не замечал ее до сих пор? Ведь живет она совсем рядом. Впрочем, ему так все вокруг не нравится, что на людей даже смотреть не хочется. На чужой стороне — прескверно. Еще только осень, а он мерзнет в своем старом пальто. То теплое, которое ему сшили дома, он отдал Элефтеру Абесадзе — у него вообще нет своего пальто. Отец Элефтера умер, и мать посылает ему всего двенадцать рублей в месяц. Восемь из них он отдает за квартиру. Живется неуютно и голодно. Связь с кружками наладить пока не удалось. Он пошел по адресу, полученному в Тифлисе, там уже никого не было, и хозяйка испуганно сказала: — Арестовали их, уходите скорее. — Инспекция была к нему особенно внимательна, видно, из Тифлисской семинарии сообщили о его неблагонадежности. В Киеве все было почти так же, как в Грузии: запрещалось обучать детей на родном языке, и если у семинариста обнаружат «Кобзаря» Шевченко, его немедленно исключат.

Они столкнулись на перекрестке улицы Боричев-ток и Андреевского спуска. Маруся сказала:

— Здравствуйте. Почему не зашли ко мне?

— Некогда, Маша, не успел.

— Не Маша, а Маруся! — мягко поправила она и задумалась. Она была сегодня другой — не дурачилась, казалась взрослее.

— Я вас испугала давеча? Со мной бывает так — ношусь иногда, как собачонка, и болтаю.

— Я рад, что мы познакомились. У вас плохое настроение? Что-нибудь в гимназии?

— Папу вспомнила. Мы с ним были как товарищи, и мне его иногда очень не хватает… Хотите, пойдем сегодня в костел? Там будет во время службы играть польский органист. Или вам нельзя ходить в католический собор?

— Можно, зачем нельзя? А вы католичка?

— Папа был католик. Он учился в Вене, был доктором медицины и еще доктором по двум другим наукам. Его звали Михаил-Антон-Леопольд Кох.

— А что с вашим папой? Он умер?

— Да. Мы раньше жили в центре, на Крещатике. А когда умер папа, перешли сюда, к бабушке. Так пойдете в костел?

— Пойду.

— В шесть я выйду на улицу. Договорились?

— Да, я буду ждать вас.

Ладо бывал в горийском костеле. Но такой музыки он там не слышал. Может быть, это было потому, что в Гори ученики духовного училища ходили по костелу и прыскали от смеха, пока их не выгнали, а здесь рядом с ним сидела на массивной скамье притихшая девушка.

— Это Гендель, — иногда говорила она. — Не смотрите на меня так. А это Бах…

Он старался делать вид, что не смотрит на нее, но, скашивая глаза, встречался с ее мимолетным взглядом и снова притворялся — опускал голову, и вновь тайком смотрел на нее.

Служба кончилась. Прихожане стали выходить из костела. Он тоже встал, но Маруся тронула его за рукав.

— Сядьте. Он будет еще играть.

В костеле, кроме них, остались еще любители музыки, и сверху опять зарокотал орган. Маруся больше не объясняла, и он так и не узнал, что играл органист. Разной бывает музыка. Одна повергает человека в печаль, другая поднимает его над мелкими огорчениями, третья веселит. Это был гимн жизни — светлый и могучий.

Ладо взял Марусю за руку и сжал ее пальцы. Они так и вышли, держась за руки, на улицу вместе с другими людьми. Никто не расходился. Потом появился маленького роста органист в черном пальто и в черной шляпе. Кто-то захлопал в ладоши. Органист снял шляпу — поклонился.