Авель и Вано выбежали из дома и, перебивая друг друга, рассказали Джибраилу, что Давид арестован, печатали они книжки против правительства, и их ищут жандармы, терять им нечего, каторга так каторга, смерть так смерть, но жандармы и Джибраила в тюрьму посадят, дом отберут, имущество отнимут, и Авель с Вано скажут, что он им вовсю помогал, больше всех старался!

Джибраил дернул себя за бороду.

— Ай, Аллах, спаси и помилуй! Погубили вы меня, без кинжала зарезали! Что делать, скорее говорите, что делать? Подождите! Молчите! В дом, скорее в дом! Сейчас приду, там говорить будем.

Они вошли в дом и увидели, что по улице вперевалку шагает околоточный надзиратель, рыхлый, ленивый пьяница. Джибраил побежал ему навстречу, стал кланяться, что-то объяснять и смеяться. Получив бакшиш, надзиратель постучал пальцем по лбу Джибраила и медленно удалился. Бледный, как беленая стена дома, Джибраил ввалился в комнату.

— Зачем сразу правду не сказали? — завопил он. — Думал, воры вы, за полицией послал, пока ему объяснял: «ошибка, господин, не сердись, господин», — сердце чуть не лопнуло. Теперь говорите, спокойно говорите, а я спокойно думать буду. Джибраил снова выслушал их, шепча:

— Аллах, аллах…

Глаза его сузились, стали хитрыми.

— Сами повезете ящики? А вдруг полиция схватит? Все пропало тогда, и Джибраил тоже пропал. Лучше сделаем так: ящики увезу я. С той стороны дома народ не ходит. Там арбы поставлю, ящики коврами закрою, никто не увидит, потом медленно, медленно в мою деревню увезу, в саду спрячу, никакая собака не учует. Аллахом клянусь, резать меня будут, слова не скажу, никого не выдам. Давид вернется — ему отдам, вы придете — вам отдам. Другой придет от Давида, от вас, пусть скажет: «Джибраил, Давид на плов к тебе прислал». Кто так скажет, тому тоже отдам.

— За аренду дома получи и на расходы. — Облегченно переведя дух, Авель протянул Джибраилу червонцы.

Глаза Джибраила подернулись маслом, и он довольно произнес:

— Деньги делают слова весомыми. Теперь я вам совсем верю. Не надо время терять, несите ящики за дом.

Арба, скрипя колесами, скрылась за глинобитными заборами. Спотыкаясь от усталости, голодные, оживленные, Авель и Вано вышли к вокзалу и впервые со вчерашнего дня поели в ресторанчике. Авель сказал:

— Как много зависит от удачи.

— Да, много, — задумчиво подтвердил Вано, и Авель угадал, что он думает о Ладо.

Вано уехал в Тифлис.

Авель решил отправиться к знакомым, которые жили в другом конце города. На улице его остановили жандармы.

— Где вас, милейший, носит? — услышал Авель рокочущую речь ротмистра Вальтера. — С ног сбились! Нет чтобы сидеть на квартире, нас дожидаться. Небось, бегали, следы заметали? Копылов, карету!

Авель не удержался и съехидничал:

— Не понимаю вас, господин ротмистр, вчера я сам к вам пришел, а вы почему-то пренебрегли, не взяли. Куда вы теперь меня, на пирушку к губернатору?

Вальтер шумно втянул в себя воздух.

— В Баиловку, куда еще! Ваша камера давно по вас соскучилась.

— М-да, — вслух сказал Красин, — час от часу не легче.

Он открыл окно и задумался.

Вдали темнели стены Баиловской тюрьмы. Привезли туда Кецховели или еще держат в полицейском участке? Второго такого гениального организатора подпольных типографий днем с огнем не сыщешь. До чего находчив и сообразителен! История с приобретением большой машины у Промышлянского была поистине гениальна. Мало было тайно изготовить в Тифлисе фальшивый бланк бакинского губернатора, мало было подделать губернаторскую подпись, но придумать снять с фальшивки нотариальную копию и получить подлинный документ! Кто еще додумался бы до этого?.. Типография, если Енукидзе и наборщику повезет, уцелеет. Как бы узнать, что обнаружили при обыске у Кецховели? Если у него были адреса, надо срочно об этом сообщить. Хорошо хоть, что шифр заменен. «Корабль одинокий несется, несется на всех парусах…»

Провалы в революционной работе неизбежны, но самопожертвование Кецховели… Надо было все же подумать о деле, о себе. Впрочем, не вам, глубокоуважаемый Леонид Борисович, главному инженеру «Электросилы» и тайному эсдеку, рассуждать о поступке Кецховели. Не вы ли, совершенно забыв о деле — и о том, и о другом, забыв о себе, когда на промыслах произошла у берега моря авария и стали гибнуть рабочие, не вы ли бросились в волны спасать незнакомых людей? Гм… Что на барометре? Давление падает. Паршивый климат! Пожалуй, единственная возможность узнать детали обыска — сделать визит к губернатору Одинцову. У него будет Порошин, он хвастун, выболтает.

Красин вдруг затосковал по прохладе, по грибной влажности леса, по хрусту первой наледи на траве. Так было, когда он и Люба вышли из березняка и увидели плотного старика с широким носом, бородищей и острыми глазами под нависшими бровями. Графа Льва Николаевича Толстого знала вся Россия. Красин приложил руку к козырьку, Люба поклонилась. Толстой ответил, остановился. — Разрешите погулять с вами, молодые люди? — С превеликим удовольствием, Лев Николаевич. — Ум в ваших глазах и интеллигентное лицо, молодой человек, не вяжутся с унтер-офицерскими погонами. — Я студент-технолог, Лев Николаевич, сидел в тюрьме, а теперь… — Понимаю, участие в студенческом кружке, революционные идеи. — Толстой вздохнул. Красин, волнуясь, начал излагать свои взгляды: — Ведь окружающий нас мир и вся история человечества вроде периодической системы Менделеева, по которой можно предвидеть существование новых, еще не открытых элементов и предсказать с точностью их свойства. Сравнение, разумеется, приблизительное, но все же можно с уверенностью сказать: Маркс, подобно Менделееву, открыл систему, вывел научные законы развития капитализма, и на основании этой системы можно предсказать будущую революцию со всеми ее свойствами, неизбежное преобразование плохо организованного общества в общество разума. — Толстой нахмурился. — Революция, — буркнул он, — революция — это насилие! — Благостное насилие! — воскликнул Красин. — В новом мире, а он будет стройным, совершенным, построенным на основе законов, выведенных наукой, не станет места злу, происходящему от социальной несправедливости, от свойств характера отдельной личности. Я учусь в Технологическом институте, чтобы в мире будущего, в царстве разума создавать электрические станции. Электричество преобразует труд, природу, человека, принесет ему счастье. — Толстой ядовито усмехнулся и перебил: — Надо думать не о революции, не о насилии, а о спасении души человека, о нравственном усовершенствовании личности. Ваши слова о благостном насилии — солдафонские рассуждения. Небось пошли в полк, чтобы научиться стрелять в человека? — Толстой затопал ногами и, резко повернувшись, быстро пошел обратно.

Красин вздохнул. Каким он был тогда мальчишкой!

Толстой на другой день отыскал его в полку, извинился за грубость и попросил передать свои извинения Любе. — Лев Николаевич, — спросил он у Толстого, — а как вы, утверждая непротивление злу насилием, обратились с письмом в газеты во время голода? — За несколько лет до этого, во время повального голода, Толстой поехал на два года в Данковский уезд, создавал столовые, собирал средства для помощи голодающим и написал резкую статью о причинах бедственной нищеты крестьян. Статью не напечатали, и Толстой переслал ее за границу. Весь мир читал его статью, император поспешил заявить: «В России нет голода, а есть местности, пострадавшие от неурожая». «Московские ведомости» обвинили Толстого в пропаганде против правительства, Комитет министров хотел лишить Толстого российского подданства и выслать за границу, а брат царя, великий князь Сергей, смягчившись, предложил, чтобы Толстой опубликовал в русских газетах письмо, в котором отказался бы от статьи, назвал бы ее фальшивкой. Толстой подтвердил в письме в газеты свое авторство. Выслушав вопрос Красина, Толстой кашлянул, усмехнулся в бороду, но так и не ответил.