Как повели бы себя семинаристы, если бы им велели обратиться в мусульманство? Один, другой, ну, десятый, покорно согласились бы, а вот остальные? Пожалуй, стали бы спрашивать, для чего это нужно, и чем вера мусульманская лучше и, кто их знает, что они сделали бы… Вот тебе и инспекция, вот тебе и инструкция! Обязаны бывать при утренних и вечерних молитвах, и на уроках в классное время, и сопровождать на завтрак, обед, ужин, просматривать ящики в комнатах и шкафы в гардеробных… А вот как сделать, чтобы весь образ мыслей семинаристов знать, все их нутро, все их поступки наперед?

Он лег, натянул одеяло на голову и стал думать о завтрашнем дне. После завтрака он прогуляется по Крещатику, зайдет в аптеку магистра фармации Зейделя, и тот вручит своему старому клиенту бутылку «Финь-шампаня» в коробке из-под медикаментов и будет уговаривать взять коньяк за два рубля пятьдесят копеек, а Ильяшевич, как всегда, скажет: «Альберт Вильгельмович, вы же знаете, что я человек постоянный, пью только двухрублевый». Возле Думы Ильяшевич постоит у витрины магазина Хаскельмана, полюбуется на витрину, потом дойдет до Андреевского собора и там уже решит, какой дорогой сойти к улице Боричев-ток — по Андреевскому спуску или узкой крутой лестницей, ведущей к Покровскому переулку. На улице Боричев-ток, в доме госпожи Ширжерской, живут несколько семинаристов, в том числе Кецховели, за которым было рекомендовано особо присматривать. До сих пор Кецховели ни в чем особом не замечен. Хозяйка квартиры говорила, что он с соседской гимназисточкой прогуливается иногда. Переменил образ мыслей? Надо будет устроить у него форменный обыск: посмотреть и под матрацем, и в шкафах. Авось повезет, и удастся наткнуться на что-нибудь эдакое, пикантное, вроде фривольных открыточек или копий с изображения нагой Магдалины…

В строгом ректорском кабинете — тишина. Ее нарушает только потрескивание дубовых поленьев в камине и хрипение высоких, стоящих у стены часов.

Ректор, архимандрит отец Иоанникий прохаживался по длинному кабинету своей странной походкой. Он делал шаг и прежде, чем сделать второй, чуть задерживал сзади ногу. Физик Шаревич однажды, как сообщили инспектору, сказал: «Вон отец-ректор по двору заикается».

Инспектор, иеромонах Анастасий, сидел на краешке кресла выпрямившись, расправив широкие, налитые плечи. На лице застыла выжидательная улыбка.

Архимандрит продолжал ходить, опустив к нагрудному кресту темную бороду. Тонкими длинными пальцами он в задумчивости словно ощупывал тело Иисуса на кресте.

Анастасий привстал.

— Сидите, сидите, — сказал Иоанникий, — что это вы? Я не генерал, а вы не солдат.

— Все мы воины войска христова, ваше высокопреподобие, — сказал Анастасий, — а мы, монахи, его гвардия.

Он засмеялся своей шутке. Иоанникий не улыбнулся.

— Давайте лучше сядем оба.

Он опустился в кресло, и Анастасий тоже сел. Темные глаза его, не мигая, смотрели на архимандрита.

«Кажется, я еще ни разу не видел, чтобы он мигал, — подумал Иоанникий, — а глаза красивые, влажные. Будто с чужого лица». Он вспомнил семинариста Кецховели, у которого вчера помощник инспектора Йльяшевич обнаружил недозволенные книги и которого сегодня допрашивали поочередно Анастасий и он сам. У того тоже карие глаза, но чистые и умные. Когда Иоанникий спросил у семинариста, какой предмет его более всего интересует, глаза у юноши потеплели, и он назвал всеобщую и русскую гражданскую историю.

— Отец Анастасий, вы присутствовали на уроках Гневушева?

— Да, ваше высокопреподобие, бывал несколько раз в третьем классе.

— За литургику я спокоен, с основным и догматическим богословием все, разумеется, в порядке, священное писание читаете вы и Кохомский, но история… Вы не обращали внимания, насколько удается Гневушеву показать руководящую роль церкви в жизни народов, значение веры в годины тяжелых испытаний?

— Да, ваше высокопреподобие. Гневушев объяснял ученикам, что, например, в смутные времена русский народ смог выйти из страшных испытаний лишь благодаря непоколебимой любви к самодержавию и искренней преданности вере православной…

Он положил на край стола правую руку с искалеченными пальцами. Иоанникий старался смотреть в сторону, но все же ее видел. Анастасий рассказывал, что повредил руку еще в детстве. Большая икона сорвалась с костыля, Анастасий заметил, что она падает на голову настоятеля монастыря, хотел ее оттолкнуть, и острым углом рамы ему изувечило пальцы. Настоятель обратил внимание на сироту-послушника, стал опекать его, помог закончить семинарию и духовную академию. Преподаватель физики Шаревич уверял, что отец-инспектор носит на груди вместо крестика кусочек гнилой веревки от той иконы.

— Отмечу, что Гневушев всегда проводит параллель между историческими и современными событиями, показывает единство исторической жизни народов и разнообразие в проявлениях способностей человеческого духа, отсюда он выводит закономерность разнообразия политического быта в разных странах…

— А не возникало у учеников сомнений в том, насколько такой вывод согласуется с догматами веры? Гневушев не склонял учеников к примиренчеству по отношению к язычеству, к республиканскому строю, отрицающему монархию?

— Не склонял, ваше высокопреподобие, и при мне таких сомнений у учеников не возникало. Они уже хорошо усвоили догматы веры.

— Благодарю вас, отец Анастасий. Значит, с этой стороны нам ничто не грозит?

— Разве ожидается комиссия, ваше высокопреподобие?

— Все может случиться, отец Анастасий, после того, как у Кецховели нашли нелегальную литературу. Почему инспекция до сих пор была в неведении?

— Ильягяевич проявил бдительность, своевременно обнаружил и представил мне запрещенные издания, которые могли получить дальнейшее распространение в семинарии.

Иоанникий выпрямился и посмотрел в глаза Анастасию.

— Что вы предлагаете? — спросил Иоанникий.

— Немедля сообщить генерал-майору Новицкому, начальнику губернского жандармского управления. Одновременно сквозной обыск по всей семинарии, — отчеканил Анастасий, — по одному, по два ученика из каждого класса посадить в карцер, на голодный стол.

Иоанникий снова вспомнил чистые глаза семинариста Кецховели. Он никого не назвал, старался представить дело так, будто никто, кроме него, о запрещенных изданиях не знал, не видел их даже, стремился принять наказание сам. Он лгал, конечно, но ложь его была чище правды, и Иоанникий, напоминая ему заповедь Христа и убеждая во всем признаться, чувствовал себя прескверно.

— Вы знаете, отец Анастасий, что я не сторонник крайних мер. Добровольный ноет, умерщвление плоти угодны господу богу, наказание же голодным столом действует на желудок, а не на сердце отроков. Словом, словом надо воздействовать…

Шаревич как-то сострил, будто бы семинаристы написали на доске: «Беседа отца ректора = 2 карцера 4- голодный стол».

— Карцер и голодный стол, — сухо сказал Анастасий, — введены во всех семинариях по рекомендации святейшего Синода и утверждены правлением. Кроме того…

— Что, отец-инспектор?

— Дозвольте, ваше высокопреподобие, быть совершенно откровенным.

Иоанникий молча наклонил голову.

— Я не впервые убеждаюсь в том, что наши с вами взгляды на методы воспитания несколько м-м… рознятся, что бесконечно огорчает меня. Вы мой пастырь, но мы с вами впряжены в одно ярмо. Когда вы изволите отсутствовать, я замещаю вас, и разные требования не могут не вредить, простите, не расхолаживать преподавателей.

— Разве я когда-нибудь отменял ваши распоряжения, отец-инспектор?

— О нет, ваше высокопреподобие. Я, с вашего милостивого согласия, объясню свою мысль. Надеюсь, у вас нет сомнения в том, что я искренне предан церкви?

Он положил на стол свою искалеченную руку. Иоанникий внутренне передернулся.

— Я не сомневаюсь в вашей преданности, отец-инспектор.

— Вы знаете, что я, можно сказать, с самого рождения…