— Пусть проверяет, — сказал Ладо.

— Где ты нашел такого гостя?

— Он не гость. Еду из тюрьмы домой, а он сопровождает.

— Грабил? Или воровал?

— Политический.

— Уважаю, — сказал терщик, — ты совсем молодой. Очень уважаю.

Вошел Петров — большой, белый, с обвисшими, как у старой бабы, жирными грудями и оплывшим животом, перепоясанный по голому телу ремнем с кобурой.

— Вах, какой красивый! — терщик причмокнул и подмигнул Ладо. — Ты, ваше благородие, сперва под душ, потом в бассейн давай. Не боишься, что револьвер промокнет? Как стрелять будешь?

Петров снял пояс, повесил на кран, взял мыло и, постояв под душем, начал намыливать голову.

— Тоже мне, баня, — ворчал он, — парной нету, а вонь, как в нужнике. Сам вымоюсь.

— На Песковской парная есть, — сказал терщик, — чего туда не пошел?

Ладо лег на каменную лежанку, терщик вытянул ему в суставах руки и ноги, влез па спину, промял пятками позвоночник, слез и стал цепкими сильными пальцами массировать мускулы. Ладо закрыл глаза, ощущая блаженную истому, покой и облегчение.

— Меня Гасан зовут, — вполголоса сказал терщик. — А тебя?

— Кецховели. Ладо. Гасан натянул на руку шерстяную перчатку и принялся растирать спину, плечи и грудь Ладо. Из-под перчатки сползали тоненькие катышки. Закончив растирание, Гасан облил Ладо водой из ведра, намылил мокрый мешок, взмахнул им, мешок раздулся, и, проведя по мешку пальцами, вывалил на Ладо обильную пушистую пену. Растирая его, он шепнул по-грузински:

— Хочешь, удушим? Ночью в Куру сброшу, никто не найдет.

Перед глазами Ладо пятнами поплыли лица Анастасия, Иоанникия, Ильяшевича, жандармского следователя, тюремных надзирателей, он услышал гул базара, гортанные крики, шлепанье валков на берегу, звонкие удары молотов в кузницах, лязг дверного замка тюремной камеры, ощутил запах плова, шашлыка, почувствовал плечи людей, которые толкали его в сутолоке Майдана, и посмотрел на Петрова он стоял под струями воды… Да, удушим!

Гасан приподнял его, ловко и быстро намылил голову и снова шепнул в самое ухо:

— Что молчишь? Удушить его?

Не расслышал терщик или Ладо ничего не сказал вслух?

— Нет, Гасан. Его время еще не пришло.

— Тебе лучше знать. Надо будет — отыщи меня. Здесь все Гасана знают.

— Запомню. Понадобится, приду.

— Отдыхай! — Гасан опрокинул на него ведро с водой, шлепнул ладонью по спине и спросил: — Так эту свинью не мыть?

— Раз не хочет…

Ладо лег на лежанку. Гасан сложил в ведро перчатку, мешок, мыло, выжал из бороды влагу и сказал?

— Не обижай, не проси, чтобы деньги взял. Это мое к тебе уважение. Тебя хочу пригласить в духан, его не хочу. Как быть?

— Спасибо, Гасан, в другой раз, когда я без него буду.

— Ладно. Будь здоров.

Гасан ушел. Петров схватил пояс с кобурой и выскочил в предбанник. Ладо вышел за ним, стал натягивать нательную рубаху.

Подняв голову, он увидел, что Петров уже одет и снова смотрит на него с ненавистью и ожесточением. Разговор с Гасаном Петров понять не мог, может, почувствовал угрозу или просто ожил после бани?

Они вышли на улицу, снова прошли шумным Майданом, узкими, звенящими улочками, и Ладо с привычным удовлетворением смотрел на руки кузнецов, медников, кожевенников и представлял себе, как вместо молота, паяльника и скребка они будут держать кинжалы, шашки, револьверы и винтовки, как цепкие пальцы Гасана сдавят горло Петрова, как выбросят из фаэтона жандармского офицера, как оборванные люди ворвутся в особняки купцов и заводчиков и как ликующая толпа пойдет по Головинскому проспекту… Отречемся от старо-го ми-ира, отряхнем его прах с наших ног!..

В Гори Варлама не оказалось. Дом был закрыт. Я поехал в Тквиави. Ни в домике, ни в землянке Варлама не было. Походив по саду, я увидел его. Он сидел на камне, в парусиновых брюках и в старой куртке, забрызганной медным купоросом. Улыбнувшись, махнул мне рукой. Я подошел и увидел, что у ног его стоит на земле опрыскиватель. Мы поздоровались.

— Садись рядом, отдохни.

— Я не устал. А где Машо? — спросил я, устраиваясь на другом камне.

— Ходит по домам, делает прививки от холеры. Я тебе очень срочно нужен?

— Не очень. Я хочу, чтобы вы показали мне старый Тифлис.

— Что-то ты слишком уж привык на все старое смотреть моими глазами. Двинемся, если можно, через несколько дней, мне надо закончить опрыскивание виноградника.

— Это ваш или колхозный?

— Хо-хо, — рассмеялся он, — хочешь заполнить на меня анкету? Откуда у меня участок, работаю ли я в виноградарской бригаде, сколько получаю на трудодни? Боишься, что кто-нибудь спросит тебя, на какие средства я живу?

— Ехидный вы старик.

— Какой есть. Я пенсионер, заслуженный пенсионер, имею законное право на приусадебный участок.

— Ладно вам, — сказал я, — что вы придираетесь к слову? Лучше скажите, знали вы Марусю?

— Гимназистку, соседку Ладо по Киеву? Я кивнул.

— Был знаком. — Он посмотрел на меня. — Рассказать?

— Конечно.

— Видел ее несколько раз. На концерт вместе ходили, как-то втроем сидели, болтали в ее саду. Сирень там росла буйно. Маруся больше других цветов любила сирень и хризантемы. Ладо тоже хризантемы нравились. Шли мы раз по улице. Она увидела в палисаднике хризантемы. — Отвернитесь, господа кавалеры, у меня узкая юбка, а мне надо перелезть через эту ограду. — Ладо, конечно, перемахнул в палисадник, стал срывать самые крупные хризантемы. А она мне: — Лезьте вы тоже, если кто-нибудь покажется, я чихну. — Отказаться было неловко. Только я перелез через ограду в палисадник, она: — Ап-чхи! — Я толкаю Ладо: — Скорее, идут! — Мы обратно, я зацепился за штакетник, чуть брюки не порвал, а она хохочет на всю улицу: — Я не потому! Никого нет, я на самом деле чихнула. — Веселая была девушка, но язык у нее без костей. В тот же вечер, когда мы шли с концерта, она показала на дом фабриканта Яковлева, там была кариатида, скульптура Атласа, держащего на плечах небо, фыркнула и сказала: — Этот Антей — вылитый Варлам. — Ладо, стесняясь, поправил ее: — Маша, это не Антей, а Атлас — Все равно похож, — И пошло: с того дня иначе меня не называла, как господин Атлас.

— Неужели вы обиделись? По-моему, очень метко сказано. Антей вам, больше, конечно, подходит,

— Если ты будешь одобрять все остроты по моему адресу, не стану тебе ничего рассказывать.

— Почему он не открылся ей? Может быть, и она стала бы революционеркой.

— Ладо не хотел перекладывать свой груз на плечи близких людей. Подумай и о другом. Ладо знал участь революционера — это почти неизбежно тюрьма, каторга. — Варлам покачал головой. — Нет, Ладо не мог направить на такой путь совсем еще юную девушку. Достаточно уже того, что она стала сельской учительницей. Жаль, что о ней ничего не известно. Они больше не увиделись. Она ведь уехала в Полтавскую губернию.

— В село Тепловку. А шестьдесят лет спустя Маруся, впервые с того дня, как они попрощались, узнала о Ладо. Она увидела на том доме, где он жил, мемориальную доску и узнала, что он был революционером. Потом она увидела табличку: «Улица Ладо Кецховели».

— Узнал бы я Марусю сейчас? — пробормотал Варлам. — Она сильно изменилась?

— Я не успел ее повидать. Когда я приехал в Киев, было уже поздно, она умерла. И, насколько мне известно, совсем одинокой.

Варлам долго сидел, задумавшись.

— Пойду поработаю еще, — сказал он и встал. — Ты не голоден?

— Вы всегда об этом спрашиваете.

Я застегнул на нем ремень опрыскивателя.

— Спрашиваю, потому что ты с дороги. А вообще я всегда терпеть не мог болтунов, которые с амвона призывали других людей к умерщвлению плоти и отказу от благ жизни, обещая им за это блаженство в будущем раю или райскую жизнь для их внуков. Такие призывы — обычно величайшее ханжество! Проповедники, сойдя с амвона, идут вкусно и обильно обедать, не отказываясь от шашлыка в пользу будущих внуков человечества.