— Рабочих ведут, — вполголоса произнес Ражден, — узнаешь?

Ладо не ответил.

Рабочие брели, не глядя по сторонам, опустив головы. Почти все были без фуражек, у многих на лицах — синяки, запекшаяся кровь. Прохожие столпились на тротуарах.

— Из-за этих смутьянов конка не работала. Слава богу, навели порядок.

— Я видел через ограду, как трупы увозили, шашками были зарублены.

— Не бунтуй. Никто не давал права нарушать законы государства.

— Не болтайте, барышня, постыдились бы. Вы сыты, обуты, а эти…

— Отстаньте, а то городового позову.

— Посмотрите, посмотрите, какой суродованный! Ладо охнул.

За полицейским, прихрамывая, шел седой рабочий. Кроваво-черная рана от шашки, ничем не перевязанная, пересекала голову. Он повернулся к тротуару и посмотрел на Ладо и Раждена правым глазом, со светлым, словно остекленевшим зрачком.

Ладо рванулся на мостовую, но Ражден успел обхватить его сзади за плечи и оттащил назад.

— С ума ты сошел? Успокойся.

На них стали оглядываться. Ражден не выпускал Ладо и громко, чтобы зеваки и городовые слышали, уговаривал:

— Ну, пойдем. Опохмелишься, легче станет. Говорил, не надо столько…

Сведенные судорогой мышцы Ладо расслабились, Ражден опустил руки.

— Пойдем? Ладо кивнул.

Сделав несколько шагов, он остановился и посмотрел в глаза Раждену.

— Ты видел их? Нет, ты скажи, ты видел, как их вели? Седого старика ты видел?

Еще несколько стремительных шагов, и он снова остановился, сжимая рукой горло. Так путник, совершивший долгий путь, натыкается на пропасть, в которую смыло дорогу, и не знает, что предпринять. Слева откос уходит вверх, справа и впереди — обрыв. Он измеряет взглядом ширину пропасти. Может, попытаться перепрыгнуть через нее?

— Ражден, — сказал он, — я пойду к Аракелу Окуашвили, а ты разузнай, кто убит.

— Для чего тебе Аракел Окуашвили?

— Он найдет людей в железнодорожных мастерских, я возьму у Саши Шатилова револьверы. Рабочих убивали утром, мы будем убивать вечером. Террористические акты! Ты узнай, точно узнай, сколько убитых. За одного положим двоих. Нет, троих, сколько сможем! Встретимся в духане на углу Некрасова и Николаевской.

Они разошлись.

Ражден снова направился к парку конки, Ладо пошел к Окуашвили, а от него — к Джибладзе и Шатилову.

Когда Ражден увидел Ладо, он сидел за столиком и почему-то рассматривал свои руки. По щекам его, уже заросшим после вчерашнего бритья, текли слезы.

— Что, Ладо? — спросил Ражден. Он поднял голову.

— Закажи пива, у меня нет денег.

— Человек, две бутылки пива! Есть хочешь?

— Есть? Не хочу.

Он снова принялся рассматривать руки.

— Что решил, Ладо?

— Кто решил? Ах, да, решили… Террористических актов не будет. Уцелел кто-нибудь из наших в парке конки?

— Артем жив, его посадили в тюрьму. Про остальных не знаю.

— Да? Хорошо, что Артем жив. Я не заметил его, когда их вели.

— Не всех вели по Михайловскому проспекту.

— Куда увезли убитых?

— Не знаю. Наверное, в морг. Родным вряд ли отдадут убитых для похорон. Почему не пьешь пиво?

— Не хочется.

— Тебя ищут жандармы, Ладо. Кто-то тебя узнал и назвал.

— Да?

— Надо спрятаться. Пойдем к моему приятелю. Квартира надежная, там нас не будут искать. Что ты рассматриваешь руки?

— Разве? Ты видел, у одного из рабочих была отрублена кисть руки?

— Тебе показалось.

— Тогда я не обратил внимания, а сейчас вспомнил. Рука была обмотана рубашкой, а кисти не было, Может, не всей кисти, а пальцев. Рука была какая-то короткая.

— Хватит терзать себя, Ладо. А почему не пошли на террористические акты?

— По разным причинам, по разным соображениям: провала стачки этим не поправить, еще больше всполошатся жандармы, вдруг раскроют комитет, нельзя рисковать собой, сила пока не на нашей стороне, у пих винтовки, казаки, полиция, армия, а у нас два десятка револьверов… Как он брел, тот седой старик с разрубленной головой, без одного глаза… Что делать, Ражден, что? Я пойду на их похороны, я скажу их вдовам, их осиротевшим детям…

— Тебя схватят жандармы, Ладо. Мы не пустим тебя на похороны.

— Я должен!

— Встань, пойдем. Не надо думать об этом. Без жертв нельзя.

— У человека есть право принести в жертву себя, а не других. Я цел, невредим, а их нет…

— Ты сам не знаешь, что говоришь. Ражден расплатился, и они вышли из духана. Ладо молчал. Когда они пересекли Головинский

проспект, он сказал:

— Давай поднимемся на Мтацминду.

— Что ж, пойдем. Надеюсь, полицейских там сейчас не окажется.

Они стали подниматься по крутому подъему, и Ражден задохнулся.

— Не беги так.

Ладо остановился и посмотрел на город, тонущий в оранжевом предвечернем свете солнца.

— Я пойду вперед. Ты найдешь меня у церкви. Он зашагал дальше и скрылся за поворотом. Когда Ражден вошел в ограду церкви, Ладо стоял и смотрел на видневшуюся вдали вершину Казбека.

У входа в церковь сидели трое старых нищих, пахло ладаном, в притворе кто-то вслух молился.

Ражден подошел к Ладо.

— Мчит, несет меня без пути и следа мой Мерани, — негромко произнес Ладо начало стихотворения Бараташвили.

Навстречу им полз на коленях человек. Руки у него были обмотаны тряпками, сквозь них просачиалась кровь. Он, видимо, ободрал руки о камни. Брюки на коленях были разорваны, измученное лицо с открытым ртом поднято к небу, по загорелому лбу катился пот. Он хрипло дышал. За ним плелась сгорбленная старуха с кувшином воды в руке.

— Передохни, сынок, воды выпей, — попросила она.

— Нет, мама, — прохрипел он, — уже немного осталось, доползу.

— Дал обет, — сказал Ражден, — или грех замаливает. Дикость, самоистязание.

— Может быть, он не нашел другого выхода, не надо осуждать его, ведь мы ничего не знаем о нем.

Ладо проводил взглядом вагончик копки, который прополз по мосту. Девять месяцев он в камере-одиночке и каждый день, выглядывая из окна, видит эти вагончики — напоминание о новогодней ночи и первом дне Нового года.

Повезло, что типография находится под камерой. Он сумел договориться с печатником, и тот стал «почтальоном», снимает с опущенной сверху нитки записку и привязывает другую. Какими путями передает печатник почту дальше, он не знает. Но зато, более или менее регулярно, сведения из внешнего мира доходят до него. «Нина» жива и действует. «Брдзола» продолжает печататься. Только теперь она называется «Пролетариатис Брдзола». Учащаются стачки, забастовки, демонстрации. Он не раз слышал далекие выстрелы в городе, потом узнавал, что казаки стреляли по демонстрантам, и не спал ночами. Авель сообщил также, что в Тифлис приехал Максим Горький и часть сборов от спектакля «На дне» пожертвовал Кавказскому комитету. Авеля больше не допрашивают. Гришу Согорашвили отпустили как душевнобольного.

Сегодня надзиратель предупредил, что Ладо снова вызовут на допрос. Что еще хотят от него? Не успел он об этом подумать, как к двери подошли, и замок щелкнул.

Молодой безусый и безбровый солдатик повел Ладо темным коридором.

— Откуда родом, братец? — спросил Ладо.

— Запрещено с вами разговаривать.

— От того, что я скажу тебе — здравствуй, беды не будет.

— Будет.

— А ты так, чтоб не слышали. Думал когда-нибудь, за что людей в тюрьме держат?

— Против царя идете.

— Раз против царя, значит, за народ. Верно?

— Поменьше бы вас, радетелей, и нам послабление было бы.

Сколько раз уже приходилось слышать эти слова. «Царь-батюшка и его министры заботятся о народе», «те, кто против царя, мешают ему проявлять заботу», «поменьше бы радетелей о народе, легче бы народу стало». Простая и надежная система. Но она изживает себя, подобно тому, как снашивается от долгой носки рубаха. Сколько ее ни латай, сколько ни стирай, а пятна становятся темнее, дыры больше.