Мы долго сидели в задумчивости.

— Спасибо вам, — сказал я. — После того, как я вас послушаю, мне многое становится яснее.

— Мне и самому, — отозвался Варлам, — теперь, спустя столько лет, жизнь Ладо представляется полнее. Говорят же, что издали все лучше видно.

Мы поговорили еще немного и легли спать.

Я не мог заснуть.

Старая землянка жила странной ночной жизнью. Громко тикали карманные часы Варлама. Пробежала, тарабаня лапками, мышь. За ней, с писком, другая. Где-то треснула доска. В щелях посвистывало от ветра. Шуршала на столе газета. Мне показалось, что по комнате кто-то ходит. Я поднял голову — нет, никого, показалось, конечно. Закрыл глаза, и снова почудились чьи-то шаги. Может, это Ильяшевич? Подойдет, склонится надо мной и запишет, что от меня пахнет вином и табаком. Потом заметит рукопись, прочтет о себе, об Анастасии, Иоанникии, Петрове, узнает все о Ладо и побежит докладывать. А может, пришел с обыском ротмистр Лавров? Надо спрятать от него рукопись, иначе она попадет в руки Лунича.

А. КЕЦХОВЕЛИ

Метехская тюрьма. 21 октября 1902 г.

Брат Сандро!

Я знаю, что тебе не очень приятно теперешнее мое положение. Еще бы! Что хорошего в пребывании в тюрьме? Но, признаться, и на свободе я не был особенно счастлив. Моя жизнь давно — на шаткой основе. У меня не было выхода. Нужно было выбирать одно из двух: или навсегда оторваться от привычных, любимых мест, или же продолжать, сколько возможно, мытарствовать, волноваться, часто голодать и оставаться бездомным, только бы быть ближе к тому, что я считал святым, любимым делом. Судьба или случай сохранили меня до сегодняшнего дня, а затем изменили, бросив в руки тех, от кого я бежал. Боль и горечь всегда сопутствуют человеку, в каких бы условиях он ни находился. И здесь, конечно, не будет недостатка ни в том, ни в другом, но если поразмыслить, особенно отчаиваться и горевать нечего: случилось то, что обязательно должно было случиться. Со стороны горе и нужда близкого человека, как всегда, кажутся преувеличенными. Поверь мне, что человек со всем мирится и все переносит. Так или иначе, прошу верить, что я неплохо себя чувствую и если бы знал, что и мои близкие так же горюют обо мне (а не больше), как и я, тогда я чувствовал бы себя в тысячу раз лучше. Короче говоря, вот мое положение: второго сентября меня арестовали в Баку. Сначала мое дело хотели расследовать там, и я находился в тамошней тюрьме, затем предпочли Тифлис и перевели меня сюда. Я не могу точно представить себе, каковы будут последствия этого дела в отношении меня, многое зависит от следствия, которое, кто знает, когда закончится! Вообще же я думаю, меня сильно прижмут и надолго упекут отсюда. «Но все равно, — скажут, — он был негоден, черт с ним, если погибнет!.. И здесь никому не принес пользы, издалека же тем более».

В этой тюрьме, я думаю, пробуду долго и считаю, что наши свиданья возможны. Если тебе часто случается бывать в Гори и, конечно, если у тебя есть свободное время, можно устроить так: утром приедешь, после полудня повидаешься со мной, а вечером опять возвратишься в Гори.

Только вначале это не так легко будет сделать, так как необходимо взять разрешение у жандармов… Возможно, что и вовсе не дадут разрешения, от них и этого можно ожидать… Написал письмо Нико, если увидишь, попроси написать мне несколько слов… Если сумеешь приехать, может быть, доставишь мне какие-либо книги, например, Шекспира на русском или на грузинском языке. Книги передашь жандармам, но чтобы в них не было никаких помарок и надписей. Они мне передадут. Журналы и газеты передавать нельзя, все остальное можно. Я тебе все это поручаю, но кто знает, в каком ты положении?..

Прошу извинить меня, если своим поведением я кому-либо причинил горе и неприятности, прошу не обращать внимания на мое положение…

Твой Ладо Кецховели.

Р.S. Прошу… прислать одну или две простыни, синюю блузу, брюки, чусты и, если это будет нетрудно, легкое одеяло… Если бы я был уверен, что рано или поздно выйду отсюда, не беспокоил бы, но чувствую, что отсюда мне придется ехать прямо в Сибирь, и считаю, что надо теперь же готовиться. Во всяком случае ни одна моя просьба к вам не является обязательной… Очень прошу книги и за них заранее благодарен. Вот коротко список, по возможности доставь их:

1) Шекспир (все произведения на русском языке),

2) Гёте — «Фауст» (траг., дешев, изд.), 3) Гейне (стихотворения, если не дорого!), 4) Самоучитель немецкого языка по методу Тусена (кажется, стоит 3 руб., если его не будет, французский или английский), 5) Стихи Н. Бараташвили. Одним словом, что сумеешь… Будь счастлив…

Л. К.

Над карталинской долиной стояла жара. Собаки, спасаясь от пекла, заползали под дома.

Духота держалась в Тквиави и ночью. В доме Кецховели спали плохо. Тяжело дышала Маро, дети что-то говорили во сне. Нико ворочался с боку на бок. Датико Деметрашвили лежал на балконе. Он спросил:

— Нико, спишь?

— Нет.

— Жарко. Прямо, как на сковороде лежишь, Думал, в деревне прохладнее будет.

— Жалеешь, что приехал?

Датико понял по голосу Нико, что тот улыбается.

— Нет, не жалею. Ладо мне здесь у вас не хватает, Когда он в последний раз приезжал?

— Я же говорил прошлым летом. Всего на часок заскочил. Оставил тетради со своими рисунками. Шаржи очень забавные и автопортреты. На одном, как в детстве, он нарисовал себя в терновом венце. Завтра покажу. Он уехал, а через день ротмистр Лавров пожаловал.

Послышался далекий топот копыт на горийской дороге.

— Кто-то едет, — сказал Датико.

— Слышу. Неужели опять жандармы? Топот приближался.

На краю села залаяли собаки.

— По-моему, едут сюда. Лежи, я встречу. Датико поднялся, быстро оделся и спустился с балкона. Под лестницей зарычала овчарка. К дому подъезжал фаэтон. На облучке никого не было. В глубине фаэтона сидел человек. Он бросил вожжи и спрыгнул на землю. Овчарка завиляла хвостом.

— Кто это? — спросил приезжий, вытянув шею и вглядываясь в Датико.

— Сандро? Почему ты в такой час?

На балкон вышел Нико, зажег керосиновую лампу и поднял ее над головой.

— Что это за жандармская привычка по ночам ездить?

— Днем некогда было. Письмо от Ладо получил, он арестован, в Метехи.

Они поднялись по лестнице. Сандро вытер платком глаза, лоб, щеки, и платок почернел.

— Где его арестовали? — спросил Нико.

— В Баку.

— В конце концов это должно было случиться, — спокойно произнес Нико.

— Да ты что, не понимаешь, — взорвался Сандро, — ведь живым они его не выпустят!

— В тюрьме он в безопасности, сказал Датико. — Будет суд, самое худшее — в Сибирь отправят. В чем его обвиняют?

— Не знаю. — Сандро протянул брату письмо Ладо. — Надо, пока не поздно, повидаться с ним, может быть, нанять адвоката.

В дверях появилась заспанная Маро. Нико объяснил ей, что произошло. Маро сжала ладонями голову.

— Где отец? — спросил Сандро. — Надо, чтобы он поехал с нами в Тифлис, он священник, ему могут пойти навстречу.

— Отец в Карби, — сказал Нико, — у Анаты. Ты голоден?

— Нет, нет. Воды бы только выпил.

— Маро, принеси воды, — попросил Нико, — Сандро, я съезжу за отцом в твоем фаэтоне.

— Да, конечно.

Сандро жадно выпил стакан воды, второй, третий, присел на тахту рядом с Датико, обнял его за плечи.

— Приготовь передачу для Ладо, все, что он просит, и нам поесть в дорогу, — сказал жене Нико, спустился с балкона и взобрался в фаэтон.

Лошадь не хотела ехать быстро, и фаэтон еле-еле потащился по проселочной дороге.

«Надо же было, чтобы отец вечером уехал в Карби», — подумал Нико.

В воскресенье с утра отец ушел мотыжить кукурузу. Когда припекло солнце, Нико забеспокоился, не стало бы отцу худо, и пошел в поле. Захария там не оказалось. Нико вспомнил, что отец должен был отпеть покойника, и повернул обратно. За церковью, на кладбище, чернела свежевырытая могила. Нико вошел в церковь. Посреди возвышался гроб. В белых пальцах покойника горела свеча. Полукругом стояли, тоже со свечами в руках, родственники умершего. Нико после семинарии ни разу не был в церкви. Впрочем, был — когда венчался. Но как служит службу отец, он не слышал с детства. Захарий тотчас заметил сына, взглядом спросил его: «Чего тебе?» — и продолжал читать молитву, помахивая дароносицей.