— Наш попутчик?

— Наверное.

Смуглый господин услышал их разговор и заглянул в купе. Глаза у него были как фиолетовые маслины.

— Не хотел мешать вашей беседе, господа. Очень утомлен. С вашего разрешения, сразу лягу.

Лицо его напоминало южный плод, прокаленный солнцем, долго пролежавший в тени и немного поблекший. Губы толстые, как у негра. В общем, приятный человек, глаза вот только какие-то непроницаемые.

— Вы тоже в Баку? — осведомился Ладо.

— Да. Простите, не назвал себя. Ставраки, владелец типографий в Одессе, в Симферополе и в Ростове-на-Дону.

Владелец типографий? Ладо встретился с ним взглядом. В глазах Ставраки мелькнуло что-то живое, беспокойное, а губы отвердели. Уж не с подвохом ли назвался он владельцем типографий? Рассчитывает, что Меликов заинтересуется? Беседовать, однако, Ставраки не расположен, скорее даже хочет избежать разговоров.

Ставраки, еще раз извинившись, прикрыл дверь, проворно разделся и влез на верхнюю полку. Устроившись на правом боку, закрыл глаза, но заметно было, как он сквозь ресницы наблюдает за Ладо.

Ладо тоже разделся, лег, вытянув уставшие ноги.

Свеча в фонаре тускло освещала купе.

— Скажите, господин Меликов, — спросил Костровский, — а почему вы не займетесь нефтедобычей? Я слышал, многие местные сказочно разбогатели, из грязи шагнули в князи.

— Видите ли, у меня от домов небольшой, но верный доход. А нефтедобыча может разорить. Нобелям кризис не страшен, уцелеют, а мелкие товарищества лопаются, как мыльные пузыри.

— Без риска ничего не добьешься. Скажите, какое нынче число?

— Двадцатое.

— Благодарствую. Это я потому, что двадцать первого августа родилась моя матушка. Завтра отправлю ей депешу.

— Сколько же лет ей исполнится? Костровский зевнул и улыбнулся.

— Она родилась в год смерти Лермонтова, в 1841 году. Ей исполнится, следовательно, шестьдесят один год. Мы с ней друзья, и я ей многим обязан.

Славный человек инженер, хорошо сказал о матери. У Ладо до сих пор сохранилась скверная привычка: при виде всего красивого — будь то человек, или желтеющее под солнцем поле, или тонконогая кабардинская лошадь, смотреть, не отрывая глаз, на то, что радовало. Братья уверяли, что Ладо слишком влюбчив и человеку, который ему по душе, может выложить о себе все. Братья, конечно, сильно преувеличивали. Свойство откликаться на красоту выручило его летом. Он шел по одесской улице, как всегда очень быстро, и вдруг обратил внимание на картину, выставленную в витрине антиквара: девушка в золотистом сиянье солнца, с кистью черного винограда в руке. Он круто остановился, и филер, следовавший за ним, — Ладо не замечал его раньше — налетел сзади и шарахнулся в сторону. «Весьма признателен, мадемуазель», — сказал Ладо в витрину.

Костровский спал. Ставраки тоже, кажется, заснул. Губы во сне у него совсем выпятились.

Странное все-таки существо — человек. Всегда ему кажется, что вдали от того места, где он находится, живется вольготнее, и полицейские там помягче, и жандармов числом поменьше. Словно Россия не всюду Россия! Как сравнительно легко ладилось с «Ниной» вначале, во всем сопутствовала удача. Но с этой весны словно тугой узел начал завязываться. Повсюду арест за арестом, провал за провалом. В марте взяли почти всех членов комитета, тогда же в Баку ввели «положение об усиленной охране», на улицах появились филеры из Тифлиса. Как уберечь, как спасти свое детище — типографию? Перевезти в Россию? Там, в рабочих центрах, вроде Екатеринослава, или Иваново-Вознесенска, или в купеческих городах на Волге, или в дремлющих глубинных городках нетрудно будет найти тайное пристанище для «Нины» — единственной технически оснащенной типографии, в которой после провала кишиневской «Акулины» можно печатать «Искру»!

Быстро ликвидировать все! Печатную машину и стереотипный станок — в ящики. Ящики, под видом токарных станков, — на хранение в склад пароходного общества «Надежда»! Квитанцию на предъявителя. Шрифты — в пакеты и через помощника машиниста Виктора Бакрадзе — на станцию Аджикабул, к знакомому кладовщику. И в дорогу! По русским и малороссийским городам в Самару и, быть может, за границу!

Все оказалось не так, как он предполагал. Попытка организовать нелегальную типографию в промышленном городе не удалась. Жандармы свирепствовали всюду. Кое-где рабочие разошлись с интеллигентами, сторонились их, обвиняя в частых провалах. Но главная беда состояла в другом: кроме искряков действовали различные не связанные между собой союзы и группы; доходило до того, что в некоторых городах имелось по две-три группы разных направлений — одна исповедовала экономизм, другая все еще проповедовала террор, третья колебалась между «Искрой», экономизмом и социал-революционерами. Группы не ладили, не согласовывали своих действий, и если одна организовывала демонстрацию, две другие старались сорвать ее. В иных губернских городах комитеты верили, что успеха можно добиться разрозненными силами, хотели иметь не общероссийскую газету, а свою — в каждой губернии, в каждом уезде. Это напоминало поведение удельных князьков при объединении русского государства. Ладо чуть не побили, когда он сказал это. Представители группы «Южный рабочий» — они выпускали свою газету и были заинтересованы в типографии — брались помочь, если «Нина» будет подчиняться им, а не «Искре». Подобное требование он уже слышал — «Нина» тогда только создавалась, и члены Тифлисской организации соглашались выделить из партийных средств 150 рублей при условии полного подчинения «Нины» Тифлисскому, а не Бакинскому комитету. В тот раз он ответил, что обойдется сам, с помощью рабочих. Теперь он привел острую грузинскую поговорку: «Я буду первым и самым главным! — закричал поросенок. Визг его был услышан, и повар зажарил поросенка первым». В организациях часто ссорились, многие претендовали на роль руководителя. Ладо начинал сомневаться в искренности революционеров такого пошиба.

Расстроенный и рассерженный, он решил прощупать почву в глухой провинции. Надежда на дремлющую глубинку пропала очень скоро, хотя он упрямо и долго искал подходящее место. В маленьких городках каждый человек на примете, тем более с такой резко выраженной кавказской внешностью. Приезжим интересовались, о нем болтали все обыватели, все изнывающие от безделья и жирных пирогов кумушки…

Ставраки завозился — повернулся с боку на бок, сел, снова лег, зашуршал чем-то. Кажется, жует.

Прислушиваясь, Ладо заснул. Проснулся первым, но продолжал лежать. Утром всегда так хорошо думается!

Проводник принес в серебряных подстаканниках стаканы с чаем. Ладо выпил чай, не поднимаясь. Ставраки спал. Проснувшись, испуганно подскочил, посмотрел вниз и снова лег. Чего он испугался?

Ладо оделся, посмотрел в окно. Унылая, выжженная солнцем равнина! До Баку часа два езды. Ладо почувствовал на себе взгляд Ставраки, быстро обернулся, и тот, словно наколовшись, отвел глаза. Кем бы ни был этот человек, с ним лучше побыстрее разойтись. Кроме того, в Баку на вокзале всегда дежурят жандармы. Еще, чего доброго, наткнешься на ротмистра Зякина — начальника Бакинского отделения жандармского управления Закавказской железной дороги. Они знакомы, встречались однажды. В январе прошлого года Ладо пришел на обед к родственнику, помощнику начальника станции. Хозяева знали, что Ладо уже давно разыскивает полиция. Они сели за стол, и вдруг в дверь постучал тучный, с багровым лицом ротмистр. Поздравив всех с Новым годом, он бухнулся на стул. Ладо пришлось взять на себя обязанности тамады, наполнить большие бокалы и рассказать первый пришедший на ум анекдот о чиновнике-бюрократе. Ротмистр, одобрительно поглядывая на тамаду, подливавшего ему вино, поддержал беседу и тоже вспомнил о знакомом бюрократе из департамента полиции. Он выдул около двух литров вина и удалился. Хозяйке стало дурно, муж ее пил холодную воду. К такого рода неожиданностям, видимо, никогда не привыкнешь.

Ладо потянулся. За ночь он плохо отдохнул. Вот уже четыре месяца в дороге! Самое досадное — плачевные результаты поездки. Оказалось, что аресты прошли не только в Баку, они волной прокатились по всем городам России, и куда он ни приезжал, всюду видел безотрадную картину — искряки сидели в тюрьмах, и только в редких случаях можно было отыскать их «наследников». Случалось, что приходил на провалившиеся явочные квартиры, и спасало его только чудо.