— Не тяни, Темур, читай, — сказал кто-то.

Горбун достал из нагрудного кармана листок бумаги, развернул его и стал читать приговор. Лунич не слушал. Он уже все понял.

Наступило молчание. Лунич посмотрел на тех четверых, что стояли над ним. Двое были одеты получше, и в их глазах нельзя было прочитать ничего, кроме спокойной решимости. Двое других старались не смотреть на него. В таком акте они, по-видимому, участвовали впервые. Заставив себя усмехнуться, он произнес:

— Поставьте меня. Я не хочу умирать лежа.

Они приподняли его, один распустил ремень, которым были связаны ноги, другой надел на голову Лунича шляпу.

Горбун скрипнул зубами.

— Приготовились!

Лунич посмотрел ему в глаза.

— Можно вас на два слова, господин Темур? Подойдите ближе.

Горбун сделал шаг вперед.

— На ваших письмах, — громко сказал Лунич, — сохранились отпечатки пальцев. Надеюсь, вам понятно, что это значит?

— Врешь, жандармская шкура! — крикнул горбун. Отскочив, он скомандовал: — Стреляйте!

* * *

Варлам отложил мою рукопись и сказал:

— Как убили Лунича, я помню. Жандармы были в панике, но тех, кто убил его, не нашли.

Он сидел, как всегда, прямо, не опираясь на спинку стула. Я обнаружил, что сижу сгорбившись, и тоже выпрямился. В глазах Варлама промелькнули веселые искорки. Я люблю смотреть в глаза ему.

— Скажи мне, сынок, — спросил он, — а какова судьба рисунков и стихотворений Ладо?

— Я ничего не сумел найти, как и биографы жизни Ладо. Тетради со стихами и рисунками или уничтожены, или лежат в каком-нибудь архиве, ждут, пока их разыщут и установят, кто был автор.

Варлам задумался.

На кухне Машо вполголоса напевала песенку. Потом она заглянула в дверь. Удивительно они с Варламом похожи — не внешне даже, а в том, как ходят, говорят. Есть люди, весомо опускающие себя на стул, есть другие — они неуверенно, робко, с боязнью даже садятся на табурет или на диван. А Варлам и Машо словно сливаются со стулом, на котором сидят, с землей, по которой ходят. Они не умеют и не хотят всегда заявлять о себе и только о себе, но они не умеют и виновато, снизу вверх смотреть на человека, будь он хоть трижды возвеличен и приподнят общественным, официальным мнением. И я, привыкнув к Варламу и Машо, чувствую себя с ними так, как в лесу, в горах, на море.

Варлам сжал мое плечо и спросил:

— Я не знал Темура, какова его дальнейшая судьба?

— Она за пределами книги. Вы уже знаете, что сказал ему перед смертью Лунич. Он выдумал насчет отпечатков пальцев, чтобы вселить в него страх. И Темур это понял. Он стал доносить на других революционеров, которые, как он считал, мешали ему выдвинуться, но, в конце концов, жандармы сумели установить личность автора анонимных доносов, и Темуру пришлось стать агентом охранки. История тех лет знает немало таких, как Темур. Вспомните хотя бы достаточно известного Азефа.

— Да, это самая мерзкая категория человечества, — сказал Варлам. — Ты заночуешь у нас?

— Нет, уеду.

— А ты знаешь, что и мы с Машо собираемся в путь?

— Вы?

— Да. Пойдем бродить. Сперва дойдем до Чар-гали, потом в сторону Кахетии, через Картли спустимся в Имеретию и дальше… Ходить по земле вообще хорошо. Когда идешь — то в гору поднимешься, на старую седую крепость взберешься и сверху на людей посмотришь, то спустишься в ущелье, взглянешь снизу на мир, и поймешь, что ты не великан, каким себе казался, когда стоял на горе, а трудяга-муравей, то пойдешь вброд через реку, и вода обдаст тебя пеной, и начнет бить камнями, и ты ощутишь боль от ударов жизни, услышишь, как она клокочет…

— Разве отсюда нельзя услышать клокотанье жизни и познать спокойствие? — спросил я. — Разве отсюда невозможно обернуться к прошлому и попытаться заглянуть в будущее? Разве не всюду человек может возомнить себя великаном и понять, что он всего лишь трудяга-муравей?

— Ты прав, жизнь всюду жизнь. Но я не могу не беспокоиться за Машо. Я хочу, чтобы она увидела и сравнила. Конечно, мы не будем в пути бездельничать и бродить зеваками-туристами. Я возьму с собой инструменты, и мы вдвоем всюду станем лечить людей. Вошла Машо, накрыла на стол.

— Ты был в Тбилиси в январе 1946 года? — спросил Варлам.

— Нет.

— Могилу Ладо ведь долгое время не могли найти, но его младшему брату Вано удалось разыскать того могильщика, который тайно, ночью хоронил Ладо, а потом привел к его могиле Захария с сыновьями и Датико Деметрашвили. Вместе со стариком-могильщиком Вано нашел то место. Останки Ладо перенесли на старое Верийское кладбище. Спустя сорок три года после гибели Ладо, 14 января, я шел за его гробом…

Варлам разлил вино по бокалам и встал. Мы с Машо тоже встали.

— Ты помнишь, что писал Ладо в посвящении к своей статье «По поводу столетнего юбилея»? — спросил меня Варлам.

— Да, конечно.

— И ты ведь знаешь наш народный обычай — за иных ушедших из этого мира людей пить как за живых?

— Знаю.

— Выпьем именно так за Ладо. Я повторю его слова, они очень подходят к нему самому: за моего дорогого товарища, взращенного в горе и в радости, мученика за правду, того, кто возвышает нравственность человека, ободряет утомленных и угнетенных, разбивает оковы несправедливости, за защитника чести женщин, знаменосца свободы, любви и единства!

Мы встали. Я обнял Варлама. Машо подставила мне щеку.

— Не провожайте меня, — сказал я, — и счастливого пути вам.

Варлам положил руки мне на плечи и посмотрел прямо в глаза.

— Ты кончил свою книгу, но разве ты больше не будешь приезжать к нам?

— Буду, — сказал я. — Вы же знаете… Может быть, вы еще что-то вспомните о Ладо, может, и я узнаю что-нибудь новое. А если нет, просто посидим, подумаем, поговорим о нем и о жизни.