До сих пор осталось нелепое чувство потери, словно он то ли изменил кому-то, то ли в чем-то ошибся. Красин пожал бы плечами, услышав историю с собакой. Он говорил: «Не употребляйте, пожалуйста, вы этих словечек: «кажется», «ощущаю». Точнее надо — факт за, факт против, вывод».

Ладо колесил по бакинским улицам. А как назывались улицы в Самаре, по которым он ходил, пытаясь узнать, где находится явочная квартира? Одна называлась Царской. Чуть ли не в каждом городе Российской империи есть Царская улица, Николаевская, Александровская. Красин как-то показал запрещенную книгу француза маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году» и перевел: «В России рабское восторженное поклонение, безмерный фимиам… культ обожествления своего монарха прерывается вдруг страшными кровавыми антрактами». Когда-нибудь люди перестанут рабски поклоняться царям и называть улицы Николаевскими и Александровскими.

По привычке все ускоряя и ускоряя шаг, Ладо пошел в сторону Чадровой улицы. Немного не дойдя до дома Джибраила, где стояли печатная машина, стереотипный станок и кассы со шрифтом, он поднял голову и круто повернул обратно. Места, связанные с типографией, притягивают его сегодня к себе как заколдованные.

Ладо, прищурившись, посмотрел на солнце. Хорошо, что он дал себе волю погулять по городу. Не так уж много надо человеку, достаточно вообразить, что ты свободен в своих поступках. На самом же деле человек в нынешних условиях волен только в своих мыслях, да и то, если он держит их при себе.

Выйдя к окраинным улицам, Ладо издали посмотрел на черную землю, окутанную вонючим дымом, — где-то горел мазут, и крохотные темные фигурки суетились вокруг пожарища. Пожары бывали часто, хозяева ставили водку ведрами за спасение своего добра, и люди лезли в пламя, чтобы потом хоть ненадолго забыться в пьяном угаре.

Обратно Ладо шел кружным путем, мимо ночлежного дома. Он побывал там как-то. Во дворе ночлежки цементные ямы для нечистот залиты карболкой, смрадом от них несет на всю округу. В бараке — нары, покрытые грязными циновками, по которым бегают жирные клопы. Среди босяков ночлежка считается приличным пристанищем. Но рабочие нефтепромыслов не могут платить пять копеек в день за место на нарах.

Навстречу, волоча босые ноги, шел чумазый, с нечесаной головой и опухшим лицом человек. Мешок с дырами для рук свисал с костлявых плеч, бесцветные глаза, лишенные ресниц, с веками, изъеденными какой-то болезнью, невидяще смотрели на Ладо. Приблизившись, оборванец протянул руку и остановился. Мозолистая клешня его не просила, а требовала.

Роясь в карманах, Ладо с жалостью всматривался в опухшее от долгого недоедания, почерневшее лицо. Куда-то запропастились десять копеек — сдача, полученная от торговца колониальной лавки. Видимо, Ладо обронил монету. Других денег у него не было.

— Кто ты? — спросил Ладо по-русски.

Человек не ответил.

Ладо повторил вопрос по-грузински, по-армянски и по-осетински.

Человек молчал. Или не понимал, или был глухим.

Как помочь несчастному? Снять с себя сюртук? Невозможно, любой встречный обратит внимание на него и запомнит. Привести с собой на квартиру? Но кто он, этот человек? Ладо нашел в кармане листок бумаги, карандаш, быстро написал на одной стороне листка адрес родственников, на другой: «Помогите этому несчастному чем сможете, накормите хотя бы. Л». И положил листок на протянутую ладонь. Рука опустилась, бумага слетела на камни, и человек снова требовательно протянул руку. Глаза его были настолько пустыми, что сквозь них, как показалось Ладо, виднелся забор ночлежки.

— Что ты молчишь? — спросил в отчаянье Ладо. — Скажи хоть что-нибудь. Нет у меня денег, ничего нет. Ну, возьми камень, ударь меня, забеги мою одежду!

Человек смотрел на него, не мигая. По лбу его ползла зеленая муха.

Ладо задыхался от бессильной боли. Он снял и отдал единственное, что мог, — шляпу и очки.

— Продай, поешь…

Пройдя немного, Ладо остановился. Почему он не отдал сюртук? Можно было бы притвориться пьяным. Никто не обратил бы на него внимания. Как он мог рассуждать? Разум не должен брать верх над состраданием, иначе мир будет меняться слишком медленно. Люди не обманываются, когда говорят: нужны социальные перемены, а не филантропия. Но не обворовывает ли себя человек, если, думая о будущем, работая на него, он говорит: «Сегодня всех не накормишь, не оденешь», и отказывает в помощи голодному, оставляя все свое себе?

Широко шагая посреди улицы, Ладо клял свою рассудительность. Пот заливал лицо. Он вытер лоб и глаза. Очки были куплены для работы, когда он почувствовал, что оттиски с набора расплываются перед глазами и часто болит затылок. А потом привык к очкам и стал носить их и на улице. Однако бе-з очков, ей-богу, все видно гораздо лучше.

Что могло быть отчаяннее и безумнее решения Ладо отдаться в руки жандармов ради спасения товарищей? «Виктор не должен отвечать за меня». Что значит — «не должен»? Рискуют все, кто участвует в борьбе. Что, в конце концов, случится с Виктором? Наверняка он догадался сказать в Аджикабуле полицейским: подошел к паровозу незнакомец, попросил отвезти в Баку пакеты, с чем они, я не спрашивал, кто в Баку должен был встретить, тоже не знаю. Поспрашивали бы Виктора, постращали, и иди на все четыре стороны. А Ладо сошлют на каторгу. Неужели он об этом не думает? Нет, у Ладо минутное затмение, оно пройдет, должно пройти. Вернуться, еще раз поговорить?

Авель остановился и тут же побежал дальше.

Надо быстрее делать то, что сказал Ладо. Как он вскочил, когда увидел его лицо! — Что случилось, Авель? — И услышав ответ, отошел к стене, постоял, отвернувшись, потом снова обернулся, и Авелю стало неловко за него: как он мог от огорчения плакать? — Слушай меня внимательно, — сдавленно проговорил Ладо, — в первую очередь немедленно уберите всю литературу из квартиры Виктора. Потом разыщи Вано Болквадзе, пойдете вместе на Чадровую, Джибраилу скажите… что у Давида умерла жена в Тифлисе, и он уехал. Разберите и упакуйте машину, станок и шрифты тоже упакуйте в ящики и снова сдайте на хранение на пристань пароходства. Вано пусть сразу уедет, и ты тоже скройся. Утварь и мои галоши оставьте Джибраилу на память. Скажите Грише Согорашвили, пусть куда-нибудь спрячет литературу. И Красину сообщите! Все! — Не понимаю. А ты, Ладо? — Я останусь здесь и, когда придут жандармы, назову себя. — Ладо, опомнись! Ты с ума сошел! — Ладо покачал головой. — Оставь мне табак. — Он сделал несколько стремительных шагов от стены к стене, сел на стул и закурил… Глаза у него были светлыми, ясными. — Подумай, Ладо, на что ты идешь! Ты заблуждаешься… — Пусть душа не будет заблудшей, — сказал, улыбнувшись, Ладо. — Иди, Авель, пока не нагрянули жандармы. Авель выбежал на улицу.

Встретив знакомого паренька, он послал его в "Удельное ведомство, попросил передать Согорашвили, что Датико опасно заболел и боится, что Согорашвили заразится от него.

Авель уже дошел было до дома, в котором снимал квартиру Виктор, но сообразил, что одному ему сразу все не унести, и позвал одного из соседей Виктора — железнодорожного рабочего Луку. Лука был медлителен, неразговорчив, коренаст и крепок.

— Можно будет где-нибудь спрятать вещи Виктора? — спросил Авель.

Лука ответил минуты через две:

— Можно, спрячу в сарайчике у сестры. Она не здесь живет.

Они рассовали брошюры и книжки в два сака и баул. Лука легко поднял два сака. Авель с баулом в руке пошел за ним.

— Ты Датико знаешь? — спросил Авель,

Лука кивнул. Авель не мог пожаловаться на недостаток физической силы, но рядом с Лукой он чувствовал себя подростком.

Он заметил, что водовоз, проезжавший со своей бочкой по улице, проводил их взглядом. Что он подумал, увидев приземистого мастерового с двумя саками в руках и бородатого парня с баулом, куда-то торопящихся? Неважно. Вряд ли жандармы станут расспрашивать прохожих и водовозов, да им все равно не получить толкового ответа — кому охота связываться с полицией? Ушел Ладо или еще сидит, дожидается? Он не из тех, кто меняет свои решения, если они относятся к нему самому.