Лавров, сбитый репликой Лунича, помолчал, потом счел за лучшее согласиться:

— Возможно, что Георгобиани. Так вот, этот Георгобиани приобрел паспортную книжку на имя Николая Меликова. С конца весны Кецховели нигде филерами замечен не был.

— Есть основания полагать, что он вернулся в Баку? — спросил Дебиль.

— Такого рода данных не поступало. Дебиль посмотрел на Лунича.

— Что скажете вы?

— Уверен, что Кецховели — главный организатор типографии, ваше превосходительство. У меня вопрос к ротмистру Лаврову. Разрешите?

Дебиль кивнул.

— Вы как-то рассказывали, ротмистр, что некий аноним указывал на местопребывание Кецховели. Не удалось ли отделению установить личность анонима?

— Никак нет, — ответил Лавров, — хотя мы в этом весьма заинтересованы. Видимо, он близок к Кецховели, осведомлен о его появлениях в Тифлисе. Например, о том, что Кецховели будет ночевать в квартире Джугели, было сообщено этим неизвестным лицом, затем…

— Ротмистр, — вновь рассердился генерал, — объясните все же, каким образом Кецховели всегда ускользает от вас?

«Настоящий дебил! — подумал Лунич. — Генерал и Лавров стоят друг друга. Неужели ему не ясно, что Лавров не в состоянии соперничать в уме и находчивости с Кецховели!» Кецховели брал и будет брать верх над Лавровым потому, что его поступки всегда неожиданны, противоречат представлениям Лаврова о действиях революционеров. Лаврову кажется, что Кецховели должен бояться жандармов, убегать от них. А если он не боится и не убегает, значит, он не Кецховели. Буквально так и случилось на квартире Джугели. Кецховели, услышав, вероятно, стук в дверь, лег на матрац, постеленный на полу, и захрапел. Хозяйка сказала, что спящий — ее крестный из деревни, дьякон. Лавров даже ткнул Кецховели сапогом и сказал: — Ишь, горазд храпеть, деревенщина! — И удалился, раздосадованный неудачей. А когда он все же вернулся, «дьякона» и след простыл. Ей-ей, за такой фортель, проделанный с Лавровым, Лунич при случае с удовольствием пожал бы руку Кецховели.

— Я многократно докладывал, — наконец ответил генералу Лавров, лицо его пламенело, — что Кецховели бывал то в рясе священника, то в мужицкой одежде, то в дворянском платье, что он владеет грузинским, русским, армянским языками, что он… да что я могу сказать, ваше превосходительство, когда вам и без того все известно! Уверяю, что вы сами могли бы ехать с ним в одном поезде и не догадаться, кто он.

Последнее высказывание Лаврова было бестактным, такого рода предположений допускать не следовало. Но обратить внимание на его слова было бы еще большей бестактностью, и Лунич промолчал.

— Возможно, вполне возможно, — с напускным добродушием произнес Дебиль.

— Ваше превосходительство, — сказал Лунич, — у меня сегодня с утра было приятное предчувствие, и на ум мне приходили и типография и эсдеки. Предчувствия редко меня обманывают.

— Дай-то бог, — сказал Дебиль. — Прошу вас остаться, а вас, ротмистр, я больше не задерживаю.

Лавров вышел.

— Его сиятельство, — сказал Дебиль, — изволил вчера поинтересоваться некоторыми печатными изданиями, выходящими в Тифлисе, и я обещал дать ему сегодня сведения. Насколько я понял, речь шла о газете, которую редактирует господин Жордания.

— «Квали»?

— Вот-вот. Она не становится опасной?

— Видите ли, ваше превосходительство, левые убеждения — все еще общая мода, о социализме говорят и пишут. Я считаю, что вентиль для выпуска паров из паровозного котла — весьма полезное изобретение. Газета «Квали» пользуется успехом, ее читают, она легальна, номера разрешаются цензурой. Раньше она была острее, в ней под псевдонимами печатались статьи революционных эсдеков, но теперь левое крыло имеет нелегальную «Брдзолу», и с «Квали» они разошлись. Так что пусть себе тешится нынешний редактор господин Жордания, когда надо будет, наступим ему на ногу. Я, конечно, обрисовываю картину весьма схематично.

— А что нового вам известно об «Иверии», которую издает князь Чавчавадзе?

— Об «Иверии» бабушка надвое сказала, ваше превосходительство.

— Не говорите загадками, ротмистр.

— Позиция газеты прежняя — выражение взглядов сторонников освобождения Грузии от… нас с вами.

— Ну-ну, не шутите так.

— Князь не возражает против дружбы с российским дворянством, но на расстоянии. Свой царь ему нравился бы больше. Но он, говорят, великий писатель и, судя по отзывам, в произведениях своих защищает народ и весьма хлестко высмеивает провинциальных грузинских дворян. Он, говорят, крупный общественный деятель, собирает у себя свободомыслящую молодежь, однако занимает пост управляющего банком и он князь…

— Что-то я не понял, ротмистр, каково же ныне должно быть паше к нему отношение?

— Одобрять князя и управляющего банком и не одобрять писателя и общественного деятеля, когда он заходит слишком далеко в своих национальных высказываниях.

— Господи, как все сложно здесь, на Кавказе! Благодарю вас, голубчик. Я очень желал бы, чтобы все сотрудники нашего управления были такими знающими, как вы.

— Ваше превосходительство, рад заверить вас в моей искренней преданности.

— Вот что, голубчик, заготовьте все материалы, затребуйте у Лаврова копии агентурных донесений. В случае удачи я хочу поехать на доклад к его сиятельству во всеоружии. Типография, да еще Кецховели — это было бы недурственно. Однако заговорит ли Кецховели?

— Если Кецховели попадет в мои руки, я приложу все старания, чтобы он заговорил.

Круглые серые глазки генерала и карие Лунича встретились. Генерал отвел взгляд, придвинул ящик с сигарами, выбрал одну, повертел перед носом, снова положил в ящик и взял другую. Сигары были совершенно одинаковые, и Лунич проглотил улыбку.

Между днем, когда ушел из жизни Ладо, и днем, когда я родился, лежит промежуток в два десятка лет. Теперь, когда я пишу эти строки, расстояние, отделяющее меня от Ладо, увеличилось до семидесяти лет. Сумею ли я приблизиться к нему, увидеть его таким, каким он был, сумею ли сделать далекое близким?

Лампа чадила, керосин был на исходе. Над столом слоями висел табачный дым. Ладо снял очки, нагнулся и пробежал глазами написанное. Это были наброски статьи о том, какой вред причиняется народу, если правительство душит всякую свободную мысль.

Ладо подергал себя за усы, но сонливость от этого не прошла. Тогда он отыскал среди бумаг папиросу, прикурил от лампы, быстро и сильно затянулся несколько раз. Огонь скользнул к мундштуку, картон затлел, и Ладо, сплющив окурок в блюдце, разом выдохнул из легких дым. Испытанный способ помог. В голове прояснилось. Он перечитал статью, выпрямился, разорвал листки. Много общих фраз, растянуто и вяло!

В соседней комнате застонал Георгобиани. Ладо шагнул туда. Голова Георгобиани свесилась с кровати. Ладо повернул его на спину и, мягко ступая, вернулся в свою комнату.

Движения Ладо не были резкими, угловатыми. Лишь когда ему в голову приходила неожиданная мысль, его словно подбрасывало: он стремительно вскакивал и начинал бегать по комнате. Окружающие вздрагивали, а брат Нико говорил: «Опять пружина выскочила из часов».

Лечь спать или посидеть еще? Он разделся и попробовал рукой матрац. Жесткий, повезло. Вытянувшись на спине, он сразу заснул…

Медленно, лицом вниз, он полетел над рыжей пустыней, над свинцовым морем, над заснеженными горами, над городами и селами. Засмеявшись от восторга, вдруг стал падать, стремительно, так, что в ушах засвистело. Внизу тысячи людей испуганно смотрели, как он падает, и он поспешно выбирал, где есть промежуток между ними, махал руками, в ушах стучало: «Только не на них, только не на них!..» Тут его подбросило вверх, как камень из рогатки, и он снова засмеялся и вдруг снова стал падать, лихорадочно повторяя: «Только не на них, только не на них!..»

Проснулся Ладо в поту, с тяжелой головой. Нашарив рукой папиросы, спички и блюдечко, он поставил блюдечко на грудь, поднял ноги на спинку кровати и закурил. Так чувствуют себя пьяницы, опохмелившись, — тяжесть от бровей и переносицы поползла вверх, проделала извилистые ходы к затылку и исчезла.