— Да, Маша. Я знал, что ты не испугаешься. Куда ты едешь?

— В Полтаву, а оттуда — куда направят. Пойдем в сад?

Они взялись за руки и пошли в садик, весь заросший кустами сирени, возле которых буйно росли хризантемы, и сели на скамью. Больше они ничего не говорили — сидели и смотрели друг на друга, пока не стемнело.

Марусю позвала мать.

— Пойду, Ладуша, пора. Она ушла.

Он сидел на скамье до тех пор, пока в ее окне не погас свет.

Проснулся он рано и вышел к калитке.

Вскоре из подъезда вышли Маруся, ее мать и тетка. Дворник Василий нес за ними два чемодана.

Проходя мимо калитки, Маруся повернулась и сказала ему глазами:

— Прощай.

— До свидания, — про себя ответил он, достал из кармана табак, свернул цигарку и закурил. Табачный дым показался горьким, он обжигал горло.

В начале двенадцатого ночи помощник инспектора Киевской духовной семинарии коллежский советник Ильяшевич вошел в спальню.

Бесшумно ступая, Ильяшевич прошел между коек, наугад наклонился, понюхал рот и нос спящего — не пахнет ли вином или табаком?

Послышалось бормотанье. Ильяшевич повернулся и стал прислушиваться.

— Как лента алая губы твои, и уста твои любезны, как половинки гранатового яблока…

На лицо семинариста падал из окна свет луны. Ильяшевич занес его фамилию в записную книжку. Ученик бредил Библией, но инспекции из года в год напоминали, что «Песнь Песней» Соломона, некоторые места из книги Притчей и книги Премудростей Иисуса, сына Сирахова при обучении священному писанию в третьем классе опускаются. Либо преподаватель Кохомский нарушает указания правления семинарии, либо ученик проявляет нездоровую любознательность.

Семинарист повернулся, обнял подушку и шепотом произнес:

— Ланиты твои под кудрями твоими… Ильяшевич сделал пометку в записной книжке: «Лишить отпуска для свидания со знакомыми».

Побыв еще немного в спальне, Ильяшевич пошел к себе, в свою холостяцкую квартиру, расположенную в левом крыле семинарии. Рядом жили два других помощника инспектора — Шпаковский и Козловский. Ильяшевич постоял у дверей их комнат, но ничего не услышал и отпер свою дверь. Он зажег лампу, переоделся, потянулся до хруста в суставах, раздвинул в аптекарском шкафчике склянки с лекарствами, которых никогда не принимал, извлек бутылку с коньяком и налил рюмку. Спрятав коньяк, он снял очки и посмотрел на себя в стенное зеркало. Без очков он различал на лице только густые брови, большой нос и бакенбарды. Все это ему понравилось, он поднял рюмку, поклонился и сказал:

— Ваше здоровье, Гавриил Петрович.

Он выпил коньяк, прищелкнул языком и сел раскладывать пасьянс. Фу ты, очки забыл надеть! Он вздохнул. Если бы не врожденная дальнозоркость, он стал бы офицером. И сейчас еще с завистью и восхищением смотрит на мундир с эполетами и шпоры. Это наследственное, покойный отец был офицером, правда, не кавалеристом, а майором инфантерии. Впрочем, в армии служилось бы менее спокойно — всякие там маневры, команды. В семинарии размеренный, раз и навсегда расписанный по часам и минутам уклад жизни, да еще бесплатная квартира, стол.

Пасьянс получился. Хорошее занятие, располагающее к раздумьям. Благодаря пасьянсу он и создал свой график обхода наемных квартир. В пасьянсе есть система и случайность, нарушающая систему. На каждой квартире полагалось бывать не менее четырех раз в месяц. Шпаковский и Козловский не нарушали инструкции, но ходили всегда одной дорогой, в одни и те же дни. Ильяшевич вносил в систему случайность — вдруг менял дни посещения, или шел другим путем, или обходил квартиры то рано утром, то поздно вечером. Почти всегда, подходя к какому-нибудь домику в Покровском переулке или на Кожемякской улице, он чувствовал охотничий азарт, волнение игрока — накроет ли семинаристов на чем-либо предосудительном, вытянет ли удачную карту? И даже если карта не выпадала, пережитое оставляло чувство удовлетворения. Отраду дает не столько результат, сколько сам процесс творчества. Да, что бы ни говорил вечно всем недовольный Шпаковский, а в должности инспектора много приятного. Хотя бы то, что ты по роду службы узнаешь тайные слабости людей! Обнаруживая в других низменное и скверное, становишься выше и увереннее в себе.

Пасьянс снова получился. Ильяшевич убрал карты в ящик стола, встал и подошел к окну.

Внизу чернели, наползая в оврагах друг на друга, домики Подола. Вдали лежал, словно застывший, Днепр. Справа поднимались к небу стрелы-башенки церкви Андрея Первозванного. Недавно преподаватель в присутствии отца-инспектора Анастасия и Ильяшевича спросил учеников, в чем наиболее полно может проявиться служение богу, и семинарист Кецховели ответил: «В защите обиженных и угнетенных и в создании прекрасных творений искусства, таких, например, как растреллевская церковь Андрея Первозванного. Издали она кажется ажурной, легкой, а когда подойдешь к ней поближе, дивишься ее величию». Инспектор шепнул Ильяшевичу, чтобы он обратил внимание на этого семинариста.

Спать не хотелось. Он достал из стола инструкцию об обязанностях инспекции и стал читать ее, вникая в каждое слово. Мысль о том, что инструкцию можно улучшить, пришла в голову ему на прошлой неделе, но заняться этим Кропотливым делом было все недосуг.

— Инспектор и его помощники бдительно… («Бдительно» — хорошее слово. Бдеть — значит не спать, бодрствовать, неусыпно стеречь, бдитель — человек, который наблюдает, блюдет порядок. А что если предложить переименовать инспекторов во бдителен?)… бдительно надзирают за всеми воспитанниками семинарии, как живущими в казенном общежитии, так и на частных квартирах… Инспекция особое внимание обращает на то, чтобы Но возможности оградить учеников от дурного влияния на их образ жизни и нравственное настроение («По возможности» следует убрать, это лазейка для недобросовестных людей, для того же Шпаковского). Инспекция строго наблюдает, чтобы ученики не ходили в такие места, где они могут наткнуться на какие-либо соблазны, следить за сторонними посетителями учеников, за их перепиской (насчет соблазнов сказано туманно, следует перечислить все соблазны, а сторонним посетителям вообще запретить появляться. О переписке хорошо. Прелюбопытные штучки попадаются в письмах, ей-богу, читать письма куда интереснее, чем романы). Следить, чтобы ученики не входили ни в какие отношения с лицами заведомо сомнительной нравственности или неблагонадежными, чтобы не брали никаких книг, несоответствующих целям семинарского воспитания (что значит — «не брали»? Козловский занимается семинарской библиотекой, а в ней и Шиллер, и Мольер. В библиотеке не должно быть ничего, кроме духовной литературы. Пометим и это). Инспектор и один из его помощников поочередно наблюдают за учениками в казенном общежитии — живущими там и приходящими из квартир, другие два помощника поочередно наблюдают за учениками, живущими в наемных квартирах (наемные квартиры следовало бы вообще ликвидировать, там ученики безо всякого постоянного наблюдения. Кроме него, другие по-настоящему квартир не осматривают. Шпаковский постоянно манкирует. Жена его оставила, ушла с детьми, он и разнюнился. Правильно сделала, что бросила. Толстый, плешивый, любимчиков себе заводит. Нашкодят они, он запишет, сообщит, а потом огорчается, что их в карцер посадили или голодным столом оштрафовали. Ильяшевич вспомнил, как любимец Шпаковского, по его словам, похожий на старшего сына, пошел тайно гулять в Царский сад, и Шпак увидел его там, доложил инспектору, ученика посадили в карцер, а Шпаковский вечером плакал у себя в комнате).

Ильяшевич пожал плечами, дочитал инструкцию до конца, но из-за позднего времени уже бегло. Упущений и неточностей в инструкции было много. Но кому об этом доложить? Отцу-инспектору Анастасию? Этот молод, ему едва тридцать стукнуло, иеромонах прищурит свои красивые глаза и сухо скажет: «Не рекомендую вам подвергать сомнениям инструкцию, утвержденную святейшим Синодом». Карьерист он, этот красавец! Подхалимничает перед отцом-ректором, со вторым викарием митрополита дружбу ведет. А небось, если завтра власть имущие повелят, чтобы все стали поклоняться Магомету, Анастасий первый крест на помойку выбросит.