Помогали ему прятаться мастеровые, студенты, всюду находились люди, которые охотно выручали человека, преследуемого полицией. Встречались и другие — они не сочувствовали, относились даже с враждебностью, но считали бесчестным предать, донести, отказать в помощи тому, кто просит убежища. Но, пожалуй, наиболее запомнился ему день, когда он сидел в зале маленькой станции, ожидая поезда на Иваново-Вознесенск. На соседней лавке устроились мужик — старенький, несмотря на лето одетый в зипун, и баба — высокая, худая, в низко повязанном головном платке. На руках она держала младенца. Укачав ребенка, она передала его мужику, видимо отцу своему, и достала из торбы краюху ржаного хлеба, несколько луковиц и узелок с солью. Постелив на скамье платок, она нарезала хлеб, очистила лук, развязала узелок с солью, о чем-то пошепталась со стариком, поглядывая на Ладо, и подошла к нему. — Извиняйте, просим с нами откушать. — Самое вкусное из всего, что он ел за дорогу, — домашний ржаной хлеб и луковица, густо посыпанная серой солью!

— Скажите, а в Баку пролетарии часто бунтуют? — вдруг спросил Костровский.

Ставраки приподнялся на локте и как-то странно посмотрел сначала на инженера, потом на Ладо.

А ведь глаза у него, когда раскрываются фиолетовые заслонки, умные.

— Как и всюду, — ответил Ладо. — У вас, в Петербурге, тоже ведь бастуют. Баку — новый Вавилон! Смешение языков и народов — идут, чтобы заработать на хлеб, грузинские крестьяне, беженцы из Армении, уходят на промыслы крестьяне-азербайджанцы из ближайших сел, есть и персы, и турки, а больше всего — их десятки тысяч — голодающих из России…

— Я вас не утомляю своими расспросами?

— Нет, нет, что вы! — Ладо достал из кармана папиросы. — Вы, кажется, не курите?

— Студентом баловался.

— Я покурю в коридоре, а то здесь и так дышать нечем.

Ладо вышел из купе и закурил. Вчера пришлось для конспирации купить арабские папиросы, которые он терпеть не мог, предпочитая самокрутку с сухумским табаком или, на худой конец, с солдатской махоркой. И сейчас не стал бы курить, если б не голодные боли в желудке.

Накурившись до тошноты, Ладо вернулся в купе.

Ставраки сидел рядом с Костровским, щуря фиолетовые глаза. Пожалуй, он не грек. Похож на румына. Затевать разговор не собирается, но какое-то неясное напряжение пробивается сквозь внешнее безразличие и сонную вялость. И почему он ночью ел втихомолку? Прощупать его?

— Вы с какой целью в Баку, если не секрет, конечно? — спросил Ладо. — Хотите открыть новое дело?

— Да, намереваюсь, — буркнул Ставраки.

— Может, я сумею вам помочь советом? Вы где остановитесь? Есть у вас в Баку знакомые?

— Не знаю еще. Знакомых не имею. Ставраки притворно зевнул.

— У нас небольшие типографии — Промышлянского, Шапошникова. Если по-настоящему пустите дело, конкуренции они не выдержат, — продолжал Ладо.

— Посмотрим, — сухо произнес Ставраки.

— Вы только хозяйничаете или сами когда-нибудь работали в типографии?

— Почему вы решили?..

— Судя по вашим рукам, вы когда-то имели дело с рабочим инструментом.

Ставраки холодно усмехнулся.

— Всю жизнь столярничаю. Но вы правы. Отец, когда я еще учился в реальном училище, обучал меня в своей типографии набору и верстке. А вы тоже сведущи в типографском деле?

Быстрый вопрос его был как ответный удар шпагой.

— Да, много раз заказывал визитные карточки, — барски пренебрежительным тоном ответил Ладо. — Вы сказали — «верстке». Что это такое?

— Неужто не знаете? — Ставраки коротко и толково объяснил.

Возможно, он в самом деле ничего не сочиняет. А может, владеет собой? Ладо перестал задавать Ставраки вопросы, но продолжал посматривать на него.

За окном появились и уползли глинобитные домики с плоскими крышами.

— Азия! — сказал Костровский. — В Баку тоже такие сакли?

— Да. Но не думайте, что у нас одна нищета. В центре города, — стал рассказывать Ладо, — вокруг площади, ее называют «Парапетом», стоят дома, говорят, не хуже, чем в Петербурге.

— Вы не бывали в Петербурге, — сказал Костровский. — И там трущоб хватает — как и в любом российском городе. Да-а, мастеровой люд всюду у нас живет по-свински, не то, что в Европе.

— Вы бывали за границей?

— Нет, но я знаю, читал!

Костровский стал говорить об отсталости России, тупости и ограниченности правительства, бездарности царствующего монарха, власть которого, по примеру европейских государств, следовало бы ограничить хотя бы введением конституции.

— Почему у нас нет сильных правящих партий, как в Англии? — спросил он. — Ответьте мне, господа.

Ладо молча взглянул на Ставраки. Глаза его словно потускнели, губы вытянулись в две полоски.

— Не знаю. В Англии не бывал!

Костровский пренебрежительно фыркнул.

— Потому что все трусят, как вы, прошу извинить меня за резкость и прямоту. Абсолютизм держится потому, что все набрали в рот воды и молчат. Да, да! Каждый в своем углу сидит, как сыч, и молчит.

— Но проходят ведь забастовки, стачки, — сказал Ладо.

— Е-рун-да! Ерунда и еще раз ерунда! Бастуют рабочие, а царя должна обуздать техническая интеллигенция.

— А вы не боитесь произносить такие слова? — спросил Ладо. — Ведь если вы всюду так рассуждаете, мысли ваши могут дойти до слуха господ жандармов.

Слова «господ жандармов» он произнес с нажимом и быстро посмотрел на Ставраки. Глаза у того забегали. На этот раз он явно себя выдал. Что ж, посмотрим, что будет дальше.

Костровский снова усмехнулся:

— Я инженер, господин Меликов, а просвещенные головы инженеров нужны сейчас, никто их не тронет. И в конце концов, я знаю, где можно говорить. Хотя, должен вас заверить, я с наслаждением бросил бы свои слова прямо в лицо императору. Да, да! Я сказал бы, что ему пора сходить со сцены, что пришло время уступить место деловым, умным людям!

— Да вы революционер, господин инженер, у вас такие стремления, — опасливо произнес Ладо.

Ставраки опустил голову.

— В известном смысле — да, — подтвердил Костровский. Он встал и, размахивая руками, продолжал говорить. Видя перед собой, как ему казалось, испуганных и восхищенных слушателей, он совсем разошелся.

— Я страдаю, когда вижу умирающего от голода рабочего! — выкрикивал Костровский. — Мне стыдно за свою страну!

Он так кричал, что проводник открыл дверь, выясняя, не произошло ли скандала.

— Закрой дверь, осел! — рявкнул Костровский и пронзил взглядом Ладо и Ставраки. — Вы возражайте, возражайте мне, господа, если не согласны со мной. Можете вы назвать хоть кого-нибудь, кто сейчас всерьез борется с царизмом?

Ставраки отрицательно качнул головой.

— Не могу, — ответил Ладо. — Откуда мне знать, кто в России против царя злоумышляет?

Костровский вздохнул: — Господи, сколько надо изменить, сколько отбросить! Только промышленная революция, только техника, наука способны радикально изменить жизнь общества.

Ставраки встал и вытащил из-под подушки саквояж.

— Прошу извинения, господа. Я скоро вернусь, в соседнем вагоне едет приятель, проведаю его.

Он вышел, закрыв за собой дверь.

— Вы, кажется, напугали нашего попутчика, — заметил Ладо.

— Ну и пусть! Мне все равно.

Неужели Ставраки пошел за жандармом? Или действительно в соседнем вагоне кто-нибудь еще едет?

— Я на минутку, господин Костровский, извините.

Ладо быстро пошел в конец вагона. Туалет был пуст, в тамбуре тоже никого. Почувствовав чей-то взгляд, Ладо посмотрел сквозь стекло двери в тамбур соседнего вагона и увидел Ставраки — он был один, стоял, курил. Ладо отвел глаза, отошел от двери и немного спустя выглянул снова — Ставраки в тамбуре уже не было. Загадочная история. Не хватает еще попасться перед самым Баку после стольких злоключений, кончившихся благополучно! Почему Ставраки понадобилось выйти? Кого-нибудь ждал в тамбуре? Или же увидел, сказал, что хотел, и выдерживал время, прежде чем вернуться? Он явно чего-то испугался. Постоим здесь и мы, тоже покурим…