Он пошел, прикрыв рот и нос платком, в виноградник, и серебристое облачко раствора купороса покрыло зеленью листья лозы. «Какой он большой, высокий», — подумал я, любуясь Варламом, его широкими плечами. Несмотря на тяжелый опрыскиватель, он держался прямо, шагал легко. Пройдя один ряд, перешел в другой и двигался теперь на меня. Лучи солнца пробивали влажное облачко раствора и образовывали вокруг головы и плеч Варлама сияющее зеленое полукружье.

— Вы зеленый, как виноградные листья! — сказал я, когда он приблизился.

Он остановился и бросил на меня озорной взгляд из-под зеленовато-серебристых бровей.

— Иногда мне кажется, что я родной брат виноградной лозы. Не сиди без дела, наруби дров и разожги огонь. Скоро придет Машо.

Машо улыбнулась, увидев меня, и принялась готовить ужин. Я снова обратил внимание на ее спокойную уверенность.

— Машо, — спросил я, — вы когда-нибудь волнуетесь?

На ясном лбу ее появилась морщинка, тоненькая, как тень от нитки.

— Я не поняла…

— Бывает, чтобы вы не знали, как поступить, колебались, были в плохом настроении?

— Не знаю… Нет, пожалуй, нет. Это плохо?

— Нет. Но неужели вы ни из-за чего не беспокоитесь, ничего вас не огорчает?

— Почему же, я беспокоюсь за своих больных, вообще не люблю, когда люди болеют. Но ведь жизнь — это жизнь, правда?

— Да, конечно, — сказал я. — Вы очень напоминаете Варлама.

— Я рада, что похожа на него.

Варлам закончил работу, умылся и переоделся. Мы поужинали. Машо вымыла посуду и заспешила на автобус — она возвращалась в Гори.

— Сколько лет Машо? — спросил я. — Замуж она не собирается?

Варлам пожал плечами.

— Ждет, как и всякая девушка, когда появится тот, кто ей предназначен. Я в ней уверен. Сердце ее не ошибется. Могу даже сказать, каким он будет.

— Каким?

— Очень сильным тут — Варлам согнул руку в локте и показал на свой бицепс, — и тут — он постучал себя пальцем по лбу, — и очень добрым.

— Каждая девушка мечтает о таком, — сказал я, — а еще более каждый дедушка для своей внучки.

— Поддразнивать меня — зряшное дело. Я знаю Машо и могу добавить, что если ей не встретится такой, она полюбит самого несчастного, обиженного судьбой человека.

Понимая несуразность своего вопроса, я все же спросил:

— Допустим, что она ждет, ждет, а он все не появляется. Когда определится, что у нее уже нет надежды встретить его?

— Не знаю, это таинство. Что-то вдруг созреет и, как почка, лопнет, и раскроется одновременно во всем мире и в ней.

Мы помолчали, прислушиваясь к стрекоту цикад. Варлам вздохнул.

— Да-а, так и не встретились Маруся и Ладо в новом, светлом мире… А что ты хочешь увидеть в старом Тифлисе, сынок?

— Я хочу посмотреть на Тифлис последних лет прошлого века. Ладо ведь перебрался туда в 1897 году?

— Да. Ладно, посмотрим старый Тифлис. А Джава тебя интересует?

— Разве вы бывали там в те годы?

— Конечно, ездил к Ладо в гости. И не раз. Тквиави находится у самой границы с южной Осетией, в десятке километров от города Цхинвали, а нынешнее курортное местечко Джава, расположенное в ущелье за Цхинвали, было при жизни Ладо маленьким горным селением. Я бывал в Джаве, но немногое смог узнать о Ладо, и мне в голову не пришло спросить о Джаве у Варлама.

— Вы для меня прямо клад, — сказал я. — Но разве в это время вы были не в Киеве?

— Меня зимой того года выгнали. Я дал пощечину профессору, который оскорбил моего товарища, еврея. Так рассказать про Джаву?

— Да.

— Над Ладо, как тебе известно, был установлен гласный надзор, то есть он должен был раз в месяц являться в соседнее село к приставу — я, мол, никуда не исчез. По-моему, гласный надзор приятнее негласного. Иди угадай, кто за тобой следит, выясняет, с кем ты видишься, подслушивает, о чем ты говоришь. Ладо много читал, собирал крестьян в укромных уголках. После тюрьмы он стал каким-то неистовым, твердил одно: вооруженное восстание — единственное, что может сделать людей свободными. Ладо начал работать писарем в Джаве, в канцелярии сельского старшины и лавочника Санакоева. Это устраивало всех — пристав считал, что Ладо будет под надежным присмотром, Захарий был доволен, что сын работает, получает жалование, Санакоев обрадовался грамотному помощнику, сам Ладо получил возможность вести работу с горцами-осетинами. В Джаве была старая церковь. Возле нее — канцелярия. А через речку — дом Санакоева, в первом этаже — лавка. Санакоев был славный дядька, они даже породнились с Ладо. Ладо крестил его дочку Ольгу. Она, по-моему, живет сейчас в Тбилиси… Приехал я как-то к Ладо, а Санакоев в тот день уехал и поручил лавку Ладо. Лихо он наторговал! Пришел крестьянин — оборванный, боязливый, с палкой в руке. Заглянул в лавку. Видел, ты, каким взглядом осматривает товары в универмаге человек без денег? Так и тот крестьянин: пошарил он глазами по полкам и даже без вздоха — к выходу. Ладо ему: — Обожди, обожди! Что тебе больше всего нужно? — Бязи хотелось бы, только… — Ладо взял у него палку, рулон бязи — на прилавок и отмерил палкой, будто аршином, изрядный отрез. — Возьми. Запомни, что я десять раз отмерил. Деньги будут, придешь с этой палкой к Санакоеву. Понял? — Понял, господин, понял, дай бог тебе долгих лет жизни! — Ушел, кланяясь. Я спросил у Ладо: — А если у него не будет денег? — Санакоев не разорится, — ответил.

— Глушь там была непроходимая. Что такое врач, и не слышали. Я хотел осмотреть больных детей, а они их спрятали, боялись показать. Одно они твердо усвоили — без взятки, без подношения к начальству не суйся. Как-то приплелся из дальней деревушки крестьянин за справкой. Ладо в два счета выправил документ. Крестьянин кланялся, кланялся, потом втащил в канцелярию овцу. Ладо погнал его вместе с овцой в три шеи. Крестьянин перепугался. — Господин, бедняк я, всего пять овец у меня. — Ладо его за дверь, он чуть не плачет и все пытается оставить овцу. Ладо схватил овцу и огрел ею бестолкового крестьянина. — Чтоб ты не смел взяток предлагать! Вон отсюда! — Выскочил крестьянин за дверь, сел со своей овцой у церкви и долго сидел там, все никак прийти в себя не мог, потом поднялся и заковылял домой. Овца побежала за ним, как собачонка… Я не узнавал Ладо, прежнее спокойствие он словно растерял, легко взрывался и даже кричал иногда, что на него совсем уж не похоже.

— И дома?

— Дома тоже. Примерно в то время и был срублен тополь.

— Какой тополь?

— Я же тебе рассказывал. Священный тополь, что рос возле их землянки. Нико и Маро решили обвенчаться. Ладо обрадовался, расцеловал обоих и позвал отца. — Поп, — сказал он, — передай свои полномочия Иико. Отныне глава семьи он, и мы все будем признавать только его! — Захарий посмотрел на Ладо, ничего не ответил и ушел в землянку.

Ладо заявил, что надо срубить священный тополь, распилить на доски и построить новый дом. Ты знаешь, как в наших деревнях строят дома — собираются соседи, и близкие, и дальние, и сообща берутся за дело. Созвал Ладо крестьян. Узнав, что надо срубить священное дерево, те уперлись. — Не будем! Беду накликаем! Громом поразит, если тронем. — Ладо принес топор, позвал отца и громко сказал: — Поп, ты знаешь, что это дерево не священное. Возьми топор и ударь первым. — Захарий попятился. Ладо, видел бы ты его, — скулы, как булыжники, зрачки с булавочную головку — крикнул: — Отец! — Я даже вздрогнул от его голоса. У Захария затряслась борода. Все молчат, ждут, что будет. Захарий подошел к тополю, перекрестился и взмахнул топором. Женщины вскрикнули. Некоторые бросились бежать. Топор вонзился в дерево так глубоко, что Захарий с трудом его вытащил. — Теперь Нико, — распорядился Ладо. Крестьяне осмелели, подошли ближе. После Нико за топор взялся Ладо, и тогда один из крестьян сказал ему: — Дай-ка теперь я, сынок. — Строили дом медленно, и он так и остался недостроенным. В 1904 году умер Захарий, потом начались волнения 1905 года, и с домом перестали возиться. В 1918 году убили Сандро, а в 1920 скончался от тифа Георгий. Вскоре умер и Нико. Вано жил в Тбилиси, он, как ты знаешь, умер в 1951 году. Дети Нико тоже разъехались. Остался в доме только один из его сыновей — Леван. Колхоз построил для него новый дом, а в старом открылся музей.