— Истинно, истинно говорю вам, слушайте слово мое, и верующий в пославшего меня имеет жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь. Истинно, истинно говорю вам: наступает время и настало уже, когда мертвые услышат голос сына божия и, услышавши, оживут…

В церковь забрела слепая старуха Даре. Она подошла к гробу и, вытянув руки, притронулась к лицу покойника.

— Уберите ее! — буркнул, прервав молитву, Захарий.

Ее вывели, и она громко заплакала.

Пахло ладаном, запах которого нравился Нико, потому что был похож на запах соснового леса. Сосна не росла в Горийском уезде, и в сосновом бору он был только раз, когда ездил в Боржомское ущелье и поднялся в деревню Кечхоби, откуда был родом их дед.

Вдыхая запах ладана, Нико рассматривал обтянутое почерневшей кожей лицо покойника, его острый нос, опущенные веки и слушал слова молитвы.

— Не хочу же оставить вас, братия, в неведении об умерших, дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды — нараспев говорил Захарий, — ибо, если мы веруем, что Иисус умер и воскрес, то и умерших в Иисусе Бог приведет с ним…

После похорон Нико подошел к отцу.

— Пойдем домой.

— Иди, я потом приду. Мотыгу с собой возьми, вон там, в сарайчике.

Захарий пришел в сумерках, немного навеселе, взгромоздился на своего хромого коня Буцефала и поехал к дочери.

Фаэтон тряско двигался вдоль зарослей ежевики. Узкий серпик луны ушел за горы. В вязкой тишине глухо стучали копыта лошади. Было тепло, но Нико знобило.

Конечно, это должно было случиться с Ладо рано или поздно. Но всегда казалось, что жандармам не удастся его схватить, он вновь и вновь будет неожиданно приезжать домой. Появится, как обычно, ночью, поест, посмеется, и никто его ни о чем не будет спрашивать, потому что издавна сложилось так, что спрашивать бесполезно…

Нико вздохнул. Он посмотрел на небо, полное звезд. Завтра опять будет знойный день. Фаэтон въехал в деревню. Нико остановил лошадь у дома сестры. На лай собаки в окне появился отец. Нико помахал ему рукой. Захарий, полуодетый, вышел и спросил:

— Ладо?

Нико ответил:

— Арестовали. В Метехи сидит. Надо в город ехать.

Захарий уставился в лицо ему, круто повернулся и, по-медвежьи загребая ногами, ушел в дом. Протирая глаза, на балкон вышла Аната. Нико в нескольких словах рассказал то, что знал.

Аната оглянулась на отца, который уже оделся, дернула себя за волосы, распустила их, царапнула по щекам ногтями и открыла круглый рот в крике:

— Вай ме!

— Детей пожалей, — строго сказал ей Захарий. — За Буцефалом присмотри. Поехали, Нико.

Они сели в фаэтон, и Нико стегнул лошадь.

— Доигрался! — бурчал вполголоса отец. — Доигрался! Все это ты, ты его всему научил. Да, истинно сказано: не делай зла, и тебя не постигнет зло.

— Это Ладо делал зло? Опомнись, отец!

Захарий искоса посмотрел на него, отвернулся, потом жалобно спросил:

— Ты поедешь со мной в город, а, Нико? Там ведь по-русски говорить надо.

— Мы все поедем, и Сандро, и Давид, — с раздражением ответил Нико.

— И Датико у нас? Останови лошадь. Захарий вылез на дорогу, подобрал булыжник и сунул его в ноги Нико.

— Пригодится, — сказал он.

До Тквиави они не разговаривали.

Когда вошли в дом, Сандро хотел обнять отца, но тот отвел протянутые к нему руки и сердито сказал:

— И ты, небось, в тюрьму мечтаешь попасть! Тоже своих рабочих против Зеземана подбиваешь. — Он повернулся к Деметрашвили: — А ты не боишься? Двойник! Может, Деметрашвили надо было под стражу взять, а не Кецховели?

Датико удивился — откуда Захарию стало известно, что он отдал свой паспорт Ладо?

— Ты бы переоделся, отец, — сказал Нико. — В городе будем.

Захарий надел парадную рясу, по старые стоптанные сапоги не сменил. — Па-апа! — сказал Сандро укоризненно,

— Сойдет и так, — буркнул Захарий, — и нечего новые сапоги трепать.

Маро уткнулась лицом в грудь мужу. Он погладил ее по пушистым волосам. Дома она не носила платка.

— Если повидаете, — сказала она, — скажи, что мы ждем его.

В Гори они пошли на вокзал и сели на скамью в зале ожидания. Под потолком чадила керосиновая лампа. Народу в зале еще не было.

— Когда поезд? — спросил Нико.

— В половине восьмого. Я прилягу. — Сандро вытянулся на скамье и заснул, подложив руку под голову. Он был очень горяч и подвижен, но, как и Ладо, легко засыпал. В дверь заглянул усатый жандарм. Сандро поднял голову, выругался и вновь задремал. Датико сидел рядом с ним, под глазами у него набухли мешки, и он казался теперь много старше своих лет. А как выглядит Ладо? Тоже, наверное, изменился: жизнь у него тяжкая. Не случайно он написал, что и на свободе не был особенно счастлив.

Жандарм ушел, его подкованные сапоги застучали по перрону.

Нико покосился на отца. Он сидел, откинувшись на высокую спинку скамьи, с закрытыми глазами, седые волосы распустились по плечам, большой крест на груди чуть поднимался от дыхания.

Нико посмотрел на узловатые, мозолистые руки отца. Сколько ему уже? Семьдесят пять? Нет, семьдесят шесть. Сколько помнит Нико, отец всегда вставал в три-четыре часа утра и кончал работу в поле и на огороде только с темнотой.

Нико так долго смотрел на загорелое, морщинистое лицо отца, что тот поднял веки.

— Что теперь будет? — сказал Нико,

— Что было, то и будет, что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем, — пробормотал Захарий. — А вы, безумцы, думаете, что можете изменить существующее от сотворения мира.

— Ты ведь любить его, — сказал Нико, — как ты можешь так говорить?

— И ты, и Сандро, и Георгий, и Ладо, и Вано, и Аната — все вы рождены от меня, но разве вы когда-нибудь меня слушали?

— Он хочет правды, хочет истины. В твоем же Екклезиасте говорится: и обратился, и увидел всякие угнетения, какие делаются под солнцем. Разве ты это не видишь, разве ты сам…

— Так было, так будет. Пойдем походим, у меня затекли ноги.

Они вышли на перрон. Пахло мазутом. На светлеющем небе черным пнем высоко срубленного дерева стояла горийская крепость.

— Вы все скрываете от меня, — сказал Захарий, — но я не слепой и не глухой. Я думал — вы несете слово, а человек должен жить не хлебом единым, но и всяким словом, исходящим из уст божьих. Однако и вы станете убивать, как тот, кто убил Авалишвили. В вас — его дурная кровь. И даже если бы вы не захотели убивать, вам придется, потому что тот, чей глаз насытился богатством, не отдаст его по доброй воле. Вы сеете ветер…

Они остановились и посмотрели друг на друга. В глазах Захария была теперь одна печаль. Он поправил крест на груди. И Нико вспомнил, как отец ударил этим распятием собаку за то, что она утащила из кладовой окорок.

— Отец, — спросил он, — ты веришь в бога?

— Верую, — не сразу ответил Захарий.

Он подошел к стене и вслух стал читать цены на проезд до Тифлиса:

— Первый класс — два рубля пятьдесят пять копеек. Второй класс — рубль пятьдесят три копейки. Третий класс — рубль две копейки. Нико, в третий класс возьми билеты. Слышишь?

Город, несмотря на утренний час, встретил их духотой и гомоном.

— Давай сюда! — кричали на вокзальной площади извозчики. — Эх, барин, прокачу. Ваши высокоблагородия, прошу ко мне! До Авлабара сорок копеек! За час — шестьдесят копеек! А ну, кому дрожки! Кому подешевле — дрожки!

Сандро повел всех к вагончику конки.

— Заедем к Михо Бочоридзе, — сказал он, — может быть, узнаем подробности, посоветуемся.

Лошади тронулись. Навстречу, занимая всю улицу, шла развеселая компания: впереди, в широченных шароварах, в крохотных фуражках, с длинными цветными платками в руках, выплясывали друг перед другом, словно вывинчиваясь из мостовой, два кинто. За ними ковылял багровый длинноусый шарманщик, а позади, обнявшись и покачиваясь, брели торговцы вином — микитаны.

Они остановили конку. Один из микитанов поднял кувшин с вином и сказал: