Ражден ожидал Ладо в духане. Ладо с порога посмотрел на гриву волос, широкую, словно взбитую бороду Раждена и улыбнулся. Играя под мастерового, Ражден заказал водку и пиво.

— Здорово, друг! — по-русски крикнул ему Ладо. Духанщик повернул к нему багрово-синее лицо и отвернулся. Духанщики не опасны, они знают, что повышенный интерес к посетителям грозит снижением барыша.

— Попроси, чтобы тебе подали рюмку и стакан, — сказал Ражден.

Ладо сел за столик.

— Не буду пить. Разве не чувствуешь, что от меня пахнет хорошим вином?

— Где это ты?

— У одного испуганного старикашки, основателя мира маленьких людей, лишенных властолюбия.

Ражден расправил свои сильные плечи и усмехнулся.

— Маленьких?

— Тебе не хочется запустить бутылкой в лампу? — спросил Ладо.

— Еле удерживаюсь.

— Долой тишину!

— Я силен сегодня, как буйвол! — объявил Ладо. — Я вижу завтрашний день, как с горы: поднимаются все, большие, сильные, как стадо разъяренных буйволов. За первой волной другая, третья!.. И тогда музыка, песни, солнце — все свободны, люди высокие, красивые. Вместо подвалов — дворцы. Какая ночь сегодня, Ражден, я запомню ее на всю жизнь!

Они смотрели друг на друга и смеялись.

— Ты уверен, что поднимешь их? — спросил Ражден.

— Уверен. А вот и Чачава пришел, — сказал Ладо, заметив в дверях человека в шинели рабочего конки. Рабочий направился к их столику. У него были запавшие глаза, прокуренные рыжеватые усы подчеркивали глубокие складки у рта.

— С Новым годом, — сказал он.

— Садись, Артем, — Ражден налил ему и себе водки.

Чачава посмотрел на рюмку, взял ее в свою широкую руку.

— Будьте здоровы!

— Сегодня начинается новый год, — сказал Ладо. — Последний год девятнадцатого века. И начинаем его мы.

Артем промолчал.

— Ты всегда такой спокойный? — спросил Ражден.

— Научился. Били много. Народ собирается, кондуктора пришли, скоро подойдут кучера.

— Охотно собираются? — спросил Ражден. — Или уговаривать надо?

— Неволя всех гонит. Голодные, злые, деться некуда.

— Завтра почувствуете себя по-другому, — обещал Ладо.

Они вышли на улицу. Небо осветилось со всех концов города. К облакам вознеслись разноцветные ракеты. Затрещали выстрелы — из охотничьих ружей и револьверов.

— Слышишь, салютуют нам, — сказал Ражден, толкнув Ладо в бок. Ладо рассмеялся.

Они дошли до парка Муштаида, свернули в переулок. Кто-то отделился от стены.

— Артем? Возьми шинели.

Ладо и Ражден надели поверх пальто форменные шинели. Узкий, длинный двор. Дверь. За дверью сотни людей. Ладо и Раждена подняли и с рук на руки передали в другой конец комнаты. Они встали на скамью. Первым заговорил Ражден.

Огоньки свечей колыхались от дыхания людей. Здесь были и грузины, и русские, и армяне, и осетины, и, чтобы все поняли, надо было говорить по-русски, коротко, простыми, доступными всем словами. Говорить о забастовке — что она даст, какие требования предъявить дирекции, как вести себя.

Рабочие жадно всматривались в Раждена и Ладо — словно только от них могли прийти облегчение и надежда. Одно из лиц было знакомо. Кажется, этот парень с острым, вдавленным в грудь подбородком занимался в кружке у Ладо. Не то Темур, не то Теймураз.

Еще одно лицо показалось ему знакомым. Кто это? Широкий лоб, пересеченный одной глубокой морщиной. Гасан? Нет, не может он быть здесь. Ладо снова отыскал горбатого парня — тот не сводил с него острых враждебных глаз. Рядом стоял русский рабочий. У него были выпуклые злые глаза. Странно, что — два разных человека могут смотреть так одинаково.

Ражден сказал, что теперь будет говорить другой товарищ. Ладо заговорил от волнения хрипловато и негромко. Было слышно, как потрескивают фитили свечей.

— Сегодня новогодняя ночь. Вы люди. Как и все другие. Но вы здесь. А ваши хозяева сидят дома со своими семьями, друзьями, знакомыми. Вы голодны, а ваши хозяева вкусно едят. И поросята у них на столе, и индейки. Они пьют дорогие вина…

В первом ряду стоял седой рабочий. Усталые глаза его стали печальными. «Да, все правильно, — прочитал в них Ладо, — но так устроен мир, и в нем ничего не изменишь».

— Таких позабытых богом и хозяевами рабочих, таких угнетенных, как вы, нет нигде…

«А ты не ошибаешься?» — спросили глаза старика. Ладо бесстрастно, по-деловому сообщил:

— В железнодорожных мастерских после забастовки установлен одиннадцатичасовой рабочий день, как записано в законе. А вы работаете когда по тринадцать, а когда и по восемнадцать часов. Самый последний мастеровой в городе не получает меньше рубля двадцати копеек в день, а вы не получаете и рубля. Все рабочие в воскресенье дома, а вы даже в новогоднюю ночь на работе. — Он повысил голос. — Вы до утра будете развозить по городу пьяных чиновников — от дома к дому, с одного кутежа на другой. Разве такое можно терпеть?

Язычки коптилок и свечей заметались от общего крика.

Горец, пуская лошадь в галоп, ослабляет поводья и гикает, чтобы лошадь пришла в ярость. Подобно всаднику, Ладо закричал:

— Решайте тогда! Подкрепите свое слово делом! Покажите свою силу! Поднимите свои мозолистые руки, сожмите их в кулаки. Долой ваших врагов, ваших хозяев!

— Бить их! Бить! — пронзительно крикнул рабочий, похожий на Гасана.

— Бить!

— Бить!

Ничего не надо было больше. Ладо прочел требования рабочих, предложил выбрать делегатов, которые завтра пойдут к директору Роббу.

Старый рабочий выбрался из толпы, встал на скамью рядом с Ладо и улыбнулся ему, как другу. Глаза у него были светлые, голубые. Так улыбается человек, который, проснувшись после долгой зимней ночи, вдруг замечает, что на дворе весна и снежные сугробы плавятся под горячими лучами солнца.

— Братцы, — сказал он, — давайте не расходиться. Останемся тут до утра. А то дома бабы расхнычутся, отговаривать начнут, глядишь, кто-нибудь поддастся, и в общей стене нашей кирпичей не хватит. А дыра — дыра и есть, в нее что хошь потом просунуть можно и всю стену развалить. Останемся?

Одобрительными выкриками и смехом рабочие поддержали его. Раждена и Ладо снова передали на руках к выходу.

Они вернули Артему шинели и, обнявшись, пошли по Михайловскому проспекту. Снег перестал падать. Развеселые прохожие, встречая Ладо и Раждена, кричали:

— С Новым годом!

— С Новым годом! — дружно отвечали они. Дошли до памятника Воронцову, пожелали ему свалиться с пьедестала и свернули в Михайловские номера. Сонный портье открыл им комнату. Ражден сразу заснул. Спал он тяжело, ворочался с боку на бок и храпел. Ладо заснул только на рассвете. Ему приснилось, что он косит в поле ячмень. Едва он взмахивал косой, как откуда-то издали его окликал Ражден. Он шел искать Раждена, не находил, возвращался, и только брался за косу, как Ражден снова звал…

Утром Раждев разбудил его. Они вышли на улицу. Ражден сбрил бороду, и им было очень смешно от того, что лицо Раждена совершенно преобразилось. Они не оглядывались, не смотрели по сторонам, и прохожие расступались, принимая их за подвыпивших кутил.

Показались лошади, одинокий вагончик. Ладо нахмурился, во всмотревшись, закатился в хохоте. Вместо кучера лошадьми правил лакей директора конки. Па нем был фрак, и даже белые перчатки он не снял — с такой поспешностью хозяин погнал его в парк конки.

Народ толпился на остановках, все с недоумением смотрели на кучера во фраке и в белых перчатках, и в вагончик никто не садился.

Они повернули обратно — надо было поскорее узнать, что происходит в парке конки. Широким хозяйским шагом они дошли до обсерватории и вдруг увидели вдали длинную вереницу вагонов.

— Наверное, штрейкбрехеры, — осипшим голосом сказал Ражден.

Ладо побежал в сторону парка. Ражден еле успевал за ним. На перекрестке Ладо остановился как вкопанный.

Цокали подкованные копыта. Посреди мостовой па большом чалом коне ехал жандармский офицер. За ним — с ташками наголо — казаки. Вдоль тротуаров шли пешие полицейские.