— Сказочник! — сказал Ладо.

Маруся подняла на него глаза, но ничего не сказала.

Конка уже не работала, и они пошли домой пешком.

— Как будто праздник сегодня, — сказала она. — А инспектора вас не застукают? Они у вас вредные?

— Вредные. Особенно помощник инспектора Ильяшевич.

Он закурил.

— На улице не курят, — сказала она, — кроме того, надо спрашивать у дамы разрешения. И вообще курить вредно. Вы не жалеете, что пошли в костел?

— Я не знал такой музыки.

— Я тоже. Даже страшно стало. Мир большой-большой, а я такая маленькая. Хорошо, что вы меня за руку взяли. Вы угадали, что мне страшно?

— Нет, просто так…

Она освободила свою руку. Стук ее каблуков гулко разносился по пустынной улице. Они молча прошли мимо одноэтажной библиотеки Идзиковского, и он снова взял ее за руку.

— Я помогу вам, а то грязно очень.

— Да, здесь всегда вода застаивается. Хоть бы фонарей было больше! Володя, а кто вам больше понравился — Бах или Гендель?

— Чью музыку он играл в конце?

— Не знаю. Она слишком… не умею объяснить. Как будто про смерть папы, и про нас, и про то, как мы идем сейчас. Но вы не ответили, кто вам больше по душе — Бах или Гендель?

— Бах сильнее, сложнее. По-моему, Гендель рассказывает только про чистое поле и синее небо, а Бах про разные поля, про разное небо, про бурное море, высокие горы, и потоки, обо всем мире.

— Пожалуй. — Она покосилась на него: — Не бегите так. Вы не обиделись на меня за то, что я сделала вам замечание насчет курения?

— Конечно, нет.

— Я хочу попросить вас: будем товарищами. Не надо за мной ухаживать, я этого терпеть не могу.

— Хорошо, не буду.

— У вас сильный акцент. И еще, вы вместо «почему» говорите «зачем». В грузинском языке, наверное, нет мягкого знака?

— Нет. И родов тоже нет — мой, моя, мое. Она оживилась.

— Очень удобно. Еще чего нет?

— Ятя нет. Больших букв нет.

— Как хорошо! Знаете что, давайте свернем с Крещатика, а то вас на самом деле застукают, и я буду виновата. А разве плохо, что Гендель, как вы сказали, показывает нам чистое поле и синее небо?

— По-моему, Гендель говорит — посмотрите, как красиво, радуйтесь тихой радостью. А Бах говорит — посмотрите, какой большой и разный мир, лезьте в горы, боритесь со штормом, с грозой, с тучами, которые закрывают небо. Гендель ошибается, когда изображает чистое поле и синее небо.

— Вы мало знаете Генделя. Он умеет и плакать. Разве всегда должна быть гроза? Ведь идут и осенние дожди, бывают туманы. Володя, вы всегда такой рассудительный? Вы понравитесь маме и тете Мане.

Она на секунду остановилась.

— Ну-ка, я вас проэкзаменую. Какого русского поэта вы любите?

— Рылеева.

— Не слышала о таком поэте. Опять вы побежали. Что у вас, сапоги-скороходы надеты?

— Извините. Рылеев — декабрист.

— А, вспомнила. Я не знала, что он стихи писал. Теперь почти каждый день Ладо встречал Марусю на улице. Было совершенно непонятно, как это раньше он не видел ее. Чаще она бывала оживленной, озорной, но иногда вдруг умолкала, и тогда он замечал, как из глубины ее глаз появляется другая, незнакомая ему девушка, напряженно думающая о чем-то своем.

— Пойдемте в театр братьев Бергонье, — предложил он, — там завтра читает Старицкий и поет хор, дирижирует композитор Лысенко. Хотите?

— Очень!

Чтобы достать билеты, надо было стоять в очереди с вечера. Студенты, которые стояли впереди, рассказывали, что Старицкий и Лысенко специально обращались к генерал-губернатору за разрешением на концерт. Наверное, на вечере будут исправник и инспекторы гимназий и семинарии.

Ни исправника, ни семинарских инспекторов он в зале не заметил. Но распорядитель концерта вышел на сцену и попросил «не делать громких рукоплесканий, дабы не был сорван концерт».

— Вы понимаете? — шепотом спросила Маруся, когда известный, любимый молодежью поэт и драматург Старицкий по-украински читал стихи.

— Да.

Старицкий поднял руки, останавливая аплодисменты, и без того приглушенные, похожие на шелест бумаги, и прочел:

И день иде, и нич иде…

— Шевченко, — прошептала Маруся.

И голову склонивши в руки,

Дивуешься, чому не йде

Апостол правди и науки!

Зал загудел. На сцене появился распорядитель.

— Господа, прошу вас, умоляю… На сцену выходили хористы.

— Как это позорно, — сказала Маруся, — как это унизительно! Почему люди должны бояться говорить на своем языке, читать громко стихи своих поэтов!

— Это не будет продолжаться вечно, это кончится, — уверенно сказал Ладо.

Она улыбнулась и прижалась плечом к нему. Концерт все-таки был сорван, хор запел песню карпатских крестьян:

Гей, не будет нам,

горянам,

Уже светлой воли,

Гей, нас погонят с гор

в долину

С цепями на шее…

Раздались громкие, не сдерживаемые больше хлопки. На сцене рядом с Лысенко — статным, одетым во фрак, появился полицейский пристав.

— Текст дозволен цензурой! — громко сказал Лысенко.

— Долой! — закричал Ладо. — Долой полицию!

Маша толкнула его.

— Вы с ума сошли! Замолчите.

В зале зажегся свет, открылись двери, и в дверях выросли полицейские.

Ладо и Маша молча вышли на улицу.

— У нас почти нет семьи, — сказал он, — в которой не знали бы наизусть многие главы поэмы Руставели. Когда девушку выдают замуж, самое ценное в ее приданом — книга. Если семья зажиточная — несколько книг и обязательно «Витязь в тигровой шкуре». А в XVIII веке Руставели был запрещен, по распоряжению главы нашей церкви Антония печатные экземпляры поэмы утопили в Куре…

Он закашлялся.

— Неужели у вас нет теплого пальто? — спросила Маша.

— Мне не холодно. Я привык.

— Не думала, что вы такой неосторожный. Кричали так, что я чуть не оглохла, а пристав даже вздрогнул.

Через три дня его вызвал помощник инспектора Козловский.

— Изволили жаловаться, господин Кецховели?

— Не понимаю.

— Приходила в семинарию некая девица, назвавшая себя вашей родственницей, и очень возмущалась тем, что наши семинаристы, а именно вы, плохо одеты и могут зимой простудиться, заболеть и даже умереть. Есть у вас в Киеве родственники?

— Нет, господин Козловский.

— Кто же была сия экзальтированная гимназистка?

— Она не назвала себя?

— Не успел спросить. Она изволила убежать, кипя негодованием.

— Я догадываюсь, кто был у вас. Случайно, проездом, в Киеве была один день моя родственница, и она спрашивала, нет ли у меня другого пальто, потеплее. Вот и все.

— У вас есть родственники не грузины?

— Да. Она дочь моего двоюродного дяди, который женат на русской. Двоюродный дядя — епископ, она приезжала с ним.

— Епископ? Гм… Так вы не жаловались?

— Нет, господин Козловский. Моя троюродная сестра такая, знаете… Она очень боится холода. Моему отцу она тоже, бывало, говорила летом: ваш Ладо очень легко одет. Представляете, июльская жара, а она…

— Можете идти.

К вечеру у Ладо заболело горло и поднялась температура. А он собирался с Марусей на оперный спектакль. Он постучал в дверь дома, в котором еще ни разу не был. Дверь открыла сама Маруся.

— Я заболел, вам придется пойти одной.

— Не стойте на ветру! Заходите!

— У меня ангина.

— Входите скорее! — Она втащила его в прихожую. — Тетя вас вылечит.

— Я еще хотел сказать, что знаю про вас. Вы были у нашего инспектора…

— Ни у кого я не была!

Она тронула пальцем его лоб.

— Как утюг, обжечься можно. Тетя Маня! Мамы нет дома, не бойтесь.

Из кресла поднялась высокая, худощавая женщина с седой головой. Она зорко посмотрела на Ладо добрыми черными глазами и протянула руку.

— Мария Филипповна Манковская.

— Тетечка, у Володи ангина. Полечи его скорее. У него жар.