— Боже мой, я этого не выдержу! Вы были полицаем?!

— Он был начальником полиции, Шифра.

— Папа, ты?! Ты был начальником полиции?!

— Не будь полиция в гетто еврейскою, евреям было бы лучше? В тысячу раз хуже! Да, я был в гетто начальником полиции, но еврейской полиции, и гитлеровцы обошлись с ней, как со всеми евреями. Я случайно остался жив. Мне чудом удалось бежать.

— Ну и что? Может, в награду за это простить вам ваши злодеяния?!

— Я все же хотел бы знать, — вмешался Йона, — почему изверги выбрали именно вас, а не другого? Ну, скажите, почему?

— Потому, что мой отец не был ни портным, ни веревочником. Вы удовлетворены?

— Что ваш отец не был ни портным, ни веревочником, можно себе вполне представить. Но кто вы были, — не унимался Йона, — что немец выбрал именно вас? Не из тех ли вы, что сами спешили выслужиться?

— Кто вы такой, что допрашиваете меня, словно следователь?

— Мы — судьи, — отозвался Гилел. — Мы — судьи над вами!

— Меня никто не может судить. Они гнали меня на смерть наравне со всеми.

— И поэтому вы лучше полицая Алешки? Вы хуже его! Да, хуже. — Гилел сорвал с Матуша талес и передал его Йоне. — Смотрите, Йона, не кладите его среди священных книг — талес этот осквернен. — Гилел обернулся к Матушу с поднятыми кулаками: — Прочь со святой земли! Будь проклят! Будь проклят, как Алешка! Чтоб ты не ночевал там, где дневал, и не дневал там, где ночевал! Чтоб ты вечно скитался, не находя пристанища! Чтоб ты, как собака, стоял под дверью и тщетно молил о куске хлеба! Как жаждущий в пустыне...

— Меджибожские дикари! Пойдем, дочка, отсюда!

— Прочь с глаз моих! Я тебе больше не дочь! Одно только скажи: мама знала?

— Мама ничего не знала и не знает. И хватит! Новые судьи нашлись. Идем, Эстерка!

— Не смей подходить ко мне!

— Не ближе чем на четыре шага, — напомнил ему Алексей. — Вот так-то, батя. Послушай друга, мы вместе с тобой служили у гитлеровцев, вместе отбывали срок, нас обоих предали проклятию, так давай и дальше держаться вместе. Помнишь молдаванина из нашей бригады? Око за око! Вот так-то оно, батя.

— Не слушай его, дочка. Я не служил немцам. Я был полицаем, но еврейским полицаем, еврейским... — И Матуш поплелся, не оглядываясь, заросшей тропинкой, в сторону, противоположную той, куда направился Алексей.

— Пошел, наверно, к могиле Балшема помолиться, — заметил Йона. — Пошел каяться.

— Зачем замаливать грехи, если можно и так искупить их, и не очень дорогой ценой. У людей мягкое сердце и короткая память. Ну, что скажешь теперь, Шифра? Можем себя поздравить? Веселую свадьбу справили, нечего сказать. Иди передай музыкантам, что они могут ехать домой.

Закрыв лицо руками, Эстер с плачем побежала к лесу. Либер кинулся за ней. При виде этого Йона не выдержал:

— Все верно, реб Гилел, но дети, дети ведь не виноваты.

— Ты же сам слышал, — поддержала Шифра Йону, — что этот выродок сказал. Даже сватья ничего не знала и не знает...

— Какая она тебе сватья? Иди рассчитайся с музыкантами, и пусть едут себе домой.

— Бог с тобой, Гилел!

— Хочешь, чтобы наш сын женился на дочери злодея, предателя?

— Все верно, реб Гилел, но чем дети виноваты? Вы хотите, чтобы дети страдали за грехи родителей? Но тогда мир изошел бы кровью. Слишком много берете на себя, реб Гилел, слишком много.

Из лесу выбежал Либер.

— Папа, — обратился он, запыхавшись, к отцу, — я пойду на почту, протелеграфирую Бэле Натановне, чтобы она вылетела сюда.

Гилел с недоумением глянул на сына:

— Какая Бэла Натановна?

— Мать Эстерки. Кто-то же из ее родных должен присутствовать на свадьбе.

— Какая Эстер, какая Бэла, какая свадьба? Тот, кто служил нашим смертельным врагам, не будет моим сватом, а его дочь моей невесткой, ее ребенок моим внуком.

— Папа, Эстер же не виновата в том, что ее отец был таким...

— То же самое и мы говорим ему.

— Папа, ведь мы с Эстер уже...

— Иди, Шифра, рассчитайся с музыкантами, говорят тебе!

— Реб Гилел, — сказал Йона, — расстроить свадьбу молодых — самый большой грех.

— Беру этот грех на себя.

За ненакрытыми столами, расставленными буквой «П», во дворе местечкового пищевого комбината сидят Кива, Шая, Борух и еще несколько человек, и каждый на свой манер напевает под музыку летичевской капеллы, укрывшейся от полуденного солнца в глубине двора под развесистым каштаном. Манус тоже там. Он успевает одновременно и дирижировать, и играть на одном из трех инструментов, свисающих у него с шеи на серебряных цепочках. Глядя на Мануса, музыканты играют с огоньком, точно на свадьбе.

Когда музыка затихла, Кива заметил:

— Нет, что ни говорите, но он знал толк в музыке. Ах, как он понимал...

— О ком это вы? — притворился Шая, будто не догадывается, о ком идет речь.

— Ну, он, конечно, Соломон Мудрый. Как там у него сказано, Борух?

— У царя Давида, хотели вы сказать, — поправил его Борух: — «Все мои кости поют во мне...»

— Вот-вот, это он сказал по поводу нас. Стоит меджибожцу услышать музыку, и он прибежит даже в полночь. Музыкой, Эммануил Данилович, вы можете добиться у меджибожца чего угодно.

— Что-то не видно, чтобы у него чего-то добились.

— У кого, у реб Гилела? — спросил Кива. — Это, по-видимому, оттого, что вы, товарищ Эммануил Данилович, разучили с летичевской капеллой не те мелодии.

— Надо было разучить песни Балшема, — заметил Борух и вдохновенно затянул: — Ай-бом-бом, ай-бом-бом, ай-бири-бири-бом...

— Хватит вам айкать и бомкать, — перебил Шая Боруха и обратился к Манусу: — Вы, я вижу, были военным человеком, так давайте, пожалуйста, военные песни, скажем, «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат».

Во двор шумно вбежала, как всегда, озабоченная, запыхавшаяся Йохевед:

— Господи, неужели я опоздала?

— А вы разве когда-нибудь опаздываете? — пожал Борух плечами.

— Нет, в самом деле. Слышу, музыка играет, вот я и прибежала. Вчера и позавчера, когда играла музыка, я знала, что капелла лишь готовится к свадьбе. Но почему вдруг сегодня музыка? Ведь жених с невестой еще вчера улетели.

— Мы справляем сегодня проводы, провожаем в Москву нашего дорогого гостя Эммануила Даниловича. Но ненадолго. Скоро мы его опять пригласим к нам. Не унывайте, Хевед, музыканты еще будут у нас играть не раз. Для меня это даже не «диалема», что у нас еще будут свадьбы, и много свадеб.

— Ты уверен?

— Да, Борух. Надо читать газеты. Скоро, ручаюсь вам, вы не найдете ни одного местечка, где не будет заводов и фабрик. А раз будут фабрики и заводы...

— «Жила на свете козочка...» — запел Кива. — Пророк реб Шая уже начал вещать.

В разгар спора о судьбе местечка явилась озабоченная Ципа.

— Тут нет моего Йоны? — спросила она. — Значит, у реб Гилела. Целый день он все толкует с ним, уговаривает его. В самом деле, чем виновата бедняжка Эстерка, что бог дал ей такого отца, будь он проклят вместе с Алешкой!

— А я, думаете, мало с ним говорил? Привел ему в качестве примера декабристов. Кто, скажем, были родители декабристов? Они ведь были...

— Опять взялся вещать, Шая? — остановил его Кива. — Думаешь, никто, кроме тебя, газет не читает? Ципа, вон ваш Йона.

— Ты идешь от него? — встретила Ципа мужа. — Ну что?

Йона махнул рукой:

— Он даже слушать не хочет. Мечет громы и молнии. Пусть так, уступил я ему, может, действительно надо сильнее разжечь в себе пламя ненависти. И что касается детей, я тоже уступил ему, — может, он прав, надо и в детях воспитать непримиримую ненависть ко всем, кто сотрудничал с фашистами. Но требовать, чтобы дети расплачивались за грехи родителей...

— Не верится даже, чтобы Гилел говорил такое, — отозвался Борух. — Но на эту свадьбу он, по-моему, не согласится.