В переходе Бенциана с ним на «вы» и в обращении «товарищ Голендер» Мейлах почувствовал возникшую между ними отчужденность, и от этого стало ему легче высказать все, что накипело.

— Но и одной лишь любовью не живет человек. В чем вы меня подозреваете? Я прошел с винтовкой почти всю Германию. Руки мои чисты. На них нет невинной крови.

— Чего же ты хочешь от нас? — Бенциан снова говорил с ним на «ты».

— Не забывать могил!

Оба не замечали, что уже долгое время стоят посреди улицы и что вокруг них столпились люди...

Солнечным утром, в один из первых дней после уборки, Мейлах Голендер покинул дом Исроэла Ривкина и с чемоданом в руке пустился по той же самой наезженной дороге, по которой в начале лета приехал сюда. Шел он медленно, неуверенно, словно и сам еще не знал, куда идет, и все ждал, чтобы кто-нибудь остановил его и заставил вернуться. И так как он до последней минуты не был уверен, что действительно уезжает, он загодя не договорился, чтобы его подвезли к полустанку, и, кроме семьи Исроэла Ривкина, ни с кем здесь не простился. Не простился почти даже с ней, с Двойркой. Получилось так, будто собрался бежать отсюда, и Двойрка, вероятно, так это и поняла, когда вчера вечером, расставаясь с ней, он как бы мимоходом сказал:

— Завтра, может, уеду.

Двойрка ничего на это не ответила. Не спросила, куда едет, зачем едет, на время ли, насовсем ли уезжает, не пыталась ни отговаривать, ни упрашивать — ничего. Стояла и молчала. Только глаза потемнели, будто погас в них отсвет полной луны. Потом протянула руку и, как в полусне, спросила:

— Когда?.. Утром? — и быстро закрыла за собой дверь.

И вот он снова стоит возле ее дома. На спущенной занавеске легко покачивается тень вишни. Под ней они вчера вечером стояли. Чем дольше Мейлах смотрит, тем явственней, кажется ему, улавливает движение ее руки на той стороне занавески — вот-вот занавеска вздернется, и он увидит Двойрку...

Отставшая от него луна уже совсем побелела, выглядела испуганной — заблудилась в открытой степи и не знает, как выбраться. С обеих сторон дороги до самого затянутого туманом горизонта простирались вспаханные поля, покрытые голубоватой росой. Местами поля уже покрывала молодая трава, торчали метелки курая, окаймленные белыми полосками еще не рассеявшегося тумана. Стали проступать соломенные скирды, издали смахивавшие на горы глины.

Выйдя в открытую степь, Мейлах зашагал торопливее, уверенней, словно собственными шагами убеждал себя, что знает, куда идет, зачем идет, что теперь никто уже не в силах ни остановить его, ни вернуть. Он шел и обдумывал письмо, что еще сегодня, сидя в поезде, напишет Двойрке.

Он так углубился в составление письма, что не сразу заметил человека, расхаживавшего у скирды поодаль от дороги, а лишь тогда, когда тот уже совсем близко подошел к скирде. У Мейлаха из руки выскользнул чемодан. Перед ним, одетая в светлое летнее пальтишко, стояла Двойрка.

Словно приросший к месту, Мейлах смотрел на Двойрку, молчал и вдруг потянулся к ней, как стосковавшийся ребенок. Он охватил руками ее голову и прижался губами к ее глазам.

— Никуда ты не поедешь. Никуда! Я не хочу!

Мейлах ничего не слышал. Он прильнул к Двойрке и лихорадочно целовал ее лицо, шею, и она на своих руках ощутила влажность его глаз.

— Я всю ночь не спала. Стою тут с рассвета.

Усталый и счастливый, Мейлах прислонился к скирде, не выпуская протянутых рук Двойрки. Она никогда еще не видела, чтобы у него так светились глаза.

— Как я ждал тебя!

— Ждал?

— Да.

— Тут?

— Нет. У тебя под окном.

— Вчера?

— Сегодня, — он снова притянул ее к себе и крепко обнял. — Ты не сердишься на меня? Сам не знаю, что со мной вчера было.

Она смотрела на него затуманенным взглядом.

— Вчера, когда ты ушла, я еще долго стоял за дверью, надеялся, что выйдешь.

Двойрка положила голову к нему на плечо и закрыла глаза.

— Я не хотела, чтобы ты видел, как я плачу. — Она вдруг выпрямилась. — Не хочу, чтобы ты перебрался к себе, не хочу! — Она закрыла лицо руками.

— Что с тобой, Двойреле?

— Я видела, как она смотрит на тебя... Она с тебя глаз не сводит.

— Кто?

— Наталья.

Для Мейлаха это было так неожиданно, что он в первую минуту не нашелся. Лишь переспросил:

— Наталья Сергеевна?

Он подошел к Двойрке, легко отнял ее руки от лица, и оба они, как помирившиеся дети, разом улыбнулись.

Держась за руки, медленно шли они по той же наезженной дороге, что тянулась между вспаханными полями, залитыми голубоватой росой.

Дорога вела в поселок.

Со всеми ухватками бравого кавалериста сидел тринадцатилетний Шоэлка Колтун на высоком разгоряченном вороном жеребце, дико носившемся по длинной пыльной улице, и вызывал уважение даже у взрослых, которых Красавчик не раз сбрасывал с себя. Одного лишь Залмена Можарского подпускал к себе жеребец, и только ему пока удавалось ездить на вороном. Шоэлка благоговел перед Залменом, и, едва ему тоже удалось вскочить на жеребца, он с первой же минуты стал во всем подражать Залмену: держался одной рукой за развевающуюся гриву, туловищем почти прирос к спине коня... Мальчик был в восторге от того, что вороной выделывает с ним те же самые штучки, что и с Залменом, — вскидывает голову, косится на него сверкающим разбойным оком, припадает на передние ноги, словно спотыкаясь, на полном галопе встает на дыбы. От радости, смешанной со скрытым страхом и ребяческой гордостью, у Шоэлки пламенели щеки, от удовольствия закрывались глаза.

Проскакав из конца в конец улицы, мальчик нежно и ласково провел рукой по бурой холке Красавчика и скомандовал, как Залмен:

— Кру-гом!

Лошадь послушно повернулась. Назад вороной скакал уже чуть тише и по команде мальчика останавливался возле каждого дома.

— Сегодня собрание! — оповещал Шоэлка все дома и дворы. — Важное собрание!

Немного позднее всадник показался на другой улице. Красавчик пронесся мимо Мейлаха Голендера с такой быстротой, что тот еле успел выяснить у всадника, когда и где будет собрание. Возле открытого окна, где стоял Мейлах, осталось висеть легкое облачко пыли, перемешанной с золотом заходящего солнца.

Дома, кроме него, была соседка. Наталья Сергеевна Гумелюк — женщина средних лет, сохранившая девичью подвижность и юную силу в гибком теле. Ее немного полное лицо и темные глаза обладали притягательностью, делавшей незаметными все прочие черты внешности. Даже немного выпяченная нижняя губа придавала ей обаяние. Муж Натальи, Адам Гумелюк, на первых порах относился подозрительно к ее отношениям с хозяином дома. Мейлах заметил это и старался как можно реже оставаться наедине с Натальей.

Когда Шоэлка проскакал мимо окна, Наталья была на кухне. Она вошла в комнату Мейлаха и спросила, что произошло.

— Ничего, — рассеянно ответил Мейлах, — собрание...

— Опять? Опять начинаются собрания... Стоит только управиться с уборкой, как сразу же начинаются заседания, собрания...

Увидя в окно идущее с выгона стадо, Мейлах вышел открыть Марте калитку.

Корова не принадлежала ему точно так же, как не принадлежало все в этом доме. Деревянная кровать — Исроэла, постель — Бенциана, стол и пару стульев приволок откуда-то Залмен.

Вернувшись с фермы и увидев, что́ сюда натащили, Наталья стала упрекать Голендера:

— Мы, правда, не богачи, но наволока и простыня нашлись бы для вас. На голом полу не лежали бы... Мой Адам, если узнает...

Обиженная, принялась она тогда переставлять мебель и убирать у него в комнате.

И вот уж месяц живет Мейлах в своем собственном доме и чувствует себя пока квартирантом.

Первую ночь он не спал. Лежал при зажженной лампе с открытыми глазами. Когда Мейлах назавтра утром посмотрел в зеркало, на него глядел большими неподвижными глазами бледный, точно перенесший болезнь, человек. Но назад к Исроэлу он не переехал.