— Я должен к концу будущей недели вернуться.

— А я тебя не отпущу. Не отпущу, и все.

— К концу недели мне необходимо быть в институте. — Он прятал от нее глаза, боясь, как бы они его не выдали, и, хотя знал, что услышит в ответ, все-таки спросил: — Ты уже не вернешься в местечко?

— Разве я тебе не писала, что мы совсем оттуда уехали? И не мы одни, многие уехали. В Херсон, в Крым. А я уже несколько дней работаю на чулочной фабрике. Буду работать и учиться на вечернем рабфаке, а через год подам в университет.

— Через год я окончу институт.

— Я знаю. Ну и что?

— А куда вас собираются послать, когда вы окончите?

Не хотел ли троюродный брат, шагавший сбоку, напомнить этим вопросом Дине, что там, куда пошлют ее нареченного, может, даже и рабфака не будет? Или просто так спросил?

Пароход, который утром перевез их на лесистый остров, возвращался в город поздно вечером. Лесной сумрак, казалось, следовал за пароходом, окутывая все, что встречалось на пути: проплывающие мимо деревеньки и луга, утонувшие в реке звезды, огоньки города, рассыпавшиеся по холмам. Рокот волн, хорошо слышный на верхней палубе, где они с Диной стояли, напоминал шум леса перед грозой.

— Я все забываю тебя спросить, — прервала молчание Дина, — что с Этл? От нее уже давно нет писем.

— Этл? Я ее не вижу.

— Вы поссорились?

— Поссорились?

Она, видно, до сих пор думает, что он встречается с Этл, и до сих пор не верит, что он тогда остался в поезде, потому что не успел выйти:

— Ты, я вижу, все еще не веришь, что тогда... Ну как ты могла подумать, что я с ней уехал? Вещи-то мои остались у вас.

Внезапно он раскинул руки и, рывком перегнувшись через перила, словно теряя равновесие, спросил:

— Что бы ты сделала, если б я вдруг свалился в воду?

Дина ничего не ответила, но почему-то он поспешил отвести ее от перил и спустился вместе с нею вниз, где было людно и шумно, как днем на острове.

Когда они сошли с парохода и стали подниматься по бесконечным ступеням в верхнюю часть города, Дина проговорила словно бы про себя:

— И как это мне не пришло тогда в голову?

— Что?

— То, что твои вещи остались у нас.

— Нашла о чем вспоминать.

— Почему же?

Такой он ее еще никогда не видел. На него пахнуло холодом мраморных статуй, прекрасных и строгих, какие стоят в залах бывших княжеских дворцов. Если б он сейчас ушел, исчез, она, кажется, этого не заметила бы. Чем он ее так отдалил от себя? Тем, что перегнулся так низко через перила? Чем он ее так возмутил, что с ее губ исчезла улыбка?.. Но ведь он лишь хотел оправдать Этл, а Дина, видно, поняла это совсем по-другому.

Теперь уж он будет знать: не только гордостью отличаются прославленные местечковые красавицы, но и особым гневом, вспыхивающим тогда, когда задета их гордость. Во всяком случае, она, Дина, которую кудреватый паренек в очках назвал Суламифью, наверняка такая. И он хочет, чтобы такой она и оставалась всегда.

После того как Цаля это понял, его уже не удивило, что Дина, когда он спросил, не уехать ли ему завтра, ничем не показала, что хочет его задержать.

Если б он тогда действительно уехал...

— ...Вы все еще здесь? Скоро ворота пора закрывать.

Перед Цалелом Шлифером стоял старый человек с усталыми, погасшими глазами. Тот самый, что после Дининых похорон уже не в первый раз присаживается рядом на камне и на все вопросы, которые Цалел Шлифер задает судьбе — что есть человек и зачем жить человеку, если он обречен, — отвечает с глубоким равнодушием к нему, к самому себе, ко всему, что было и будет:

— Прах и суета сует.

Теперь Цалел Шлифер смотрел на него так, точно никогда его не видел, и ждал, что старик назовет себя, скажет, кто он, зачем сюда пришел и чего ему надо.

Но на этот раз старик больше ничего не сказал. Опершись на свою толстую палку, похожую на посох странника, он исчез среди густых деревьев.

А Цалел Шлифер продолжал сидеть у могильного холмика с вкопанной в еще свежую землю дощечкой, на которой было указано, что здесь покоится Дина Роснер, и знал, что стоит ему закрыть глаза, как он снова увидит Дину рядом с собой и снова она заставит его по крупице собирать в памяти все, что произошло с ними после того звездного вечера на палубе парохода.

У себя в комнате, где стены сверху донизу увешаны ее портретами, он ни разу не видел ее такой, какой она видится ему здесь. Может быть, мешает окно, около которого она прилегла отдохнуть в позапрошлый вторник, а когда он через несколько минут окликнул ее, уже не ответила.

— Суета сует и всяческая суета...

Цалел оглянулся.

Никого возле него не было. Не сам ли он это сказал? Уж не готов ли и он поверить, что все сущее и грядущее подобно кораблю на воде, облакам в небе, которые проносятся, не оставляя следа, и что не над чем задумываться, нечего вспоминать, не о чем горевать? Местечко, лес, шоссе за речушкой, даже она, Дина, которую он, сидя здесь, среди могил, видит перед собой каждый день как наяву, — может быть, все это ему лишь мерещится, может быть, он сам все это выдумал?

Вот он снова идет сюда, кладбищенский сторож, опираясь на свою палку, как на посох странника. Наверно, опять станет утешать его словами Экклезиаста...

И все равно он придет сюда завтра и послезавтра и, сидя у свежего холмика среди могил, снова и снова станет вспоминать все с самого начала: как много лет тому назад ленинградский студент Цаля Шлифер ехал через темный сырой лес, как Иоэл-балагула остановил подводу у заезжего двора с бледным огоньком в окошке, как вечером на шоссе он первый раз встретил Дину... И точно так же, как сегодня, он и завтра, и послезавтра будет здесь сидеть, не мешая своей памяти оживлять все, что произошло с той первой встречи до прошлого вторника. Потому что для него, пожилого человека, жизнь памяти была теперь единственной опорой.

Сидя у могильного холмика, он снова переносится на пароход, которым они с Диной тогда возвращались в город с лесистого острова, и снова задумывается над тем, что было бы, если бы он уехал на следующий день...

Но о том, что могло бы случиться, если б он на следующий день уехал, Цаля, проснувшись рано утром от ярко светившего в окно солнца, не думал и не мог думать. То, что на долгие годы разлучило его с Диной, произошло несколькими днями позже, почти перед самым отъездом, когда ему казалось, что Дина уже забыла или, по крайней мере, простила ему нелепую отговорку, — мол, как он мог уехать с Этл, если его вещи остались у Дины... Действительно, получалось, что только из-за вещей он и не уехал тогда. Ни разу за те несколько дней, что он еще пробыл у них в гостях, Дина об этом не вспомнила, как бы давая тем самым понять, что смотрит на его отговорку как на случайно вырвавшуюся глупость. Это и в самом деле было глупостью. Глуно и необдуманно было также спрашивать У Дины, когда они сходили с парохода, не уехать ли ему завтра. А что бы он сделал, если б Дина ответила — уезжай?

Дина, гордая красавица Дина, могла вчера и так ему ответить. Когда они вернулись с прогулки, домашние, видимо, сразу заметили, что в темно-серых глазах Дины появился холодный синеватый блеск, а с детски полных губ исчезла улыбка. Первый, разумеется, заметил это веселый и шумливый Годл и не преминул на это намекнуть.

Передавая Дине ключи от городской квартиры ее дяди, который выехал на дачу, Годл сказал:

— Не забудь только запереть Цалю на все семь замков. Если он здесь потеряется, тебе и Иоэл-балагула не поможет.

Почему-то Цале показалось, что именно его Годл имел в виду, вспомнив вдруг зимний вечер на заснеженном полустанке. Годл, по-видимому, хотел этим сказать, что Цаля заблуждается, полагая, будто Дина осталась такой же, какой была в местечке, и что своими письмами и нынешним приездом он в силах что-то изменить, — Дина никогда в местечко не вернется. Не случайно же Годл потом добавил, что город совершенно меняет человека и что хотя в городе человек уподобляется затерявшейся в стогу сена иголке, однако тянутся же все в город, кроме, понятное дело, его одного, Годла.