— Еврей, кажется? — услышал вдруг Цалел.

Человек, который это сказал, даже не остановился, будто вовсе не к Цалелу обращался.

Цалел нагнал его:

— Что ж вы убегаете, не дождавшись ответа?

Седой человек в черном полушубке с облезлым воротником улыбнулся.

— Значит, не ошибся, — сказал он, довольно потирая руки. — А ведь могло оказаться, что вы и не еврей.

— Не понимаю, почему это вас интересует?

— А вас?

— Меня?

Человек, казалось, не расслышал.

— Да, да, — повторил Цалел, — почему вы полагаете что это должно меня интересовать?

— Ай-яй-яй! А то, что сегодня читают «кол-нидрей»[6], вас тоже не интересует? — Человек в полушубке уже не спрашивал, а поучал. — Ведь сегодня вечером канун Судного дня. Но как собрать «миньен»?[7] Есть тут евреи, да не то, что нужно. Все молодежь. Вот и приходится искать среди командировочных. Наступает праздник — хлопот не оберешься. Рыскаю вот по городку — от порта к гостинице от гостиницы к порту. С вами, хвала господу, нас будет семеро. Таким образом, нам не хватает трех человек. Но времени осталось мало. Как только сядет солнце, надо начинать богослужение. Не заметили, в порту среди приезжих были еще евреи, кроме вас? И в гостинице не заметили? Чего вы так уставились на меня?

— А? — спохватился Цалел. — Нет, нет. Ничего. Просто так.

Не станет же он рассказывать этому старику с красноватыми бегающими глазами о странном желании, которое у него вдруг появилось: спросить у старика, нет ли в его «миньене» кладбищенского сторожа Азриеля и не Азриель ли подослал его, чтобы напомнить Цалелу, что сегодня канун Судного дня?

— Чего же мы стоим? — Жалостный голос старика заставил Цалела очнуться. — Помогите найти еще троих. Если не в порту, так в гостинице. Давайте сходим туда.

— Ну, а как быть, если мне все это ни к чему? — спросил Цалел, давая понять старику, что тот ошибся в счете — их не семеро, а шестеро. — Как быть, если я атеист?

Старик рассмеялся:

— Атеист, говорите? А кто из нас не был в молодости атеистом и не пел «Долой, долой раввинов, монахов и попов»? В молодости вообще совершаешь много глупостей.

— Вот как?

— А вы не знали?

— Какие же глупости совершали мы в молодости?

— А вот такие, что пели «Долой, долой» и «Разгоним усих богив». У нас в местечке, в клубе, висел даже такой плакат, по сей день запомнилось: «Мы поссорились с отцами и сжигаем старый хлам»[8]. Почему это мы должны были поссориться с отцами? Мы с вами теперь сами отцы и деды, стало быть, дети наши...

— Подождите, подождите! — Цалел схватил человек за руку, как бы боясь, что тот убежит. — А вы сами откуда?

Старик втянул голову в плечи, еще секунда — и она вся исчезнет под воротником.

— А что? — глухо спросил он, пристально глядя на Цалела.

— На Подольщине не бывали? Что-то очень вы мне знакомы.

Щуря воспаленные глаза, старик смотрел на Цалела и качал головой, что, видимо, должно было означать: нет, никогда в жизни не видел он этого легко одетого человека, пока не повстречал его здесь, в порту. Цалелу, однако, показалось, что этот старик сделает сейчас все, чтобы его нельзя было узнать. Не так уж он стар, чтобы ему понадобилось так долго вспоминать, бывал он когда-нибудь на Подольщине или не бывал.

— Почему вы спрашиваете? Вы что, сами с Подольщины? — отозвался наконец старик.

Нет, он не ошибся: у этого человека явно нет желания встретиться здесь с кем-нибудь из старых знакомых. Ответь ему сейчас Цалел, что он никогда не бывал в тех краях, и старик тут же выдаст себя за уроженца Подольщины. Но Цалел ответил:

— Я не подольчанин, но бывал там. Вы слыхали о Рахниевском лесе?

Старик высунул голову из воротника:

— Слыхал ли я? Спрашиваете! Ведь наше местечко, можно сказать, находится в самом лесу.

— А как называется ваше местечко? Рахни?

— Рахни. Вы бывали там?

— А чем вы там занимались, если не секрет?

— Я, кажется, уже говорил. Занимался «разгоном усих богив» и «сжиганием старого хлама». Заведовал клубом.

— Липа?!

— Да, Липа... — Красноватые глаза на миг совсем закрылись. — Оказывается, меня еще можно узнать?

— Как видите.

— А вы кто будете? — Липа еще больше вытянул шею и вдруг Цалел увидел перед собой Липу Сегала тех лет, Липу, которого он встретил когда-то в переулке, около заезжего дома, только сильно-сильно постаревшего, почти старца, а ведь они примерно одного возраста. — Вас я что-то не припоминаю.

Теперь не торопился представиться Цалел.

— Ну, — обратился он через некоторое время к Липе, — все еще не узнали? Не помните, как народ собирался под окнами глядеть, как вы глотаете мороженое — по пятнадцать — двадцать шариков?

Липа снова зажмурился и опять покачал головой:

— Хоть убейте, не узнаю. Ну, уж сами скажите.

— Дину Роснер помните?

Липа задумался, затем глухо, как бы про себя сказал:

— Красивая девушка была. Красавица. Настоящая Суламифь. Где-то она теперь?

— А ленинградского студента, читавшего в вашем клубе доклады о международном положении и антирелигиозные лекции?..

— Значит, вы...

— Да, Липа, это я, Цалел Шлифер. Что? Сильно изменился? Но, как видите, еще работаю. Здесь я в командировке. А вы какими судьбами сюда попали?

Липа махнул рукой:

— Долго рассказывать.

— И давно вы здесь?

— Это целая история. Долго рассказывать, а слушать нечего. Да и не время теперь. Уже пора читать «кол-нидрей», а нам, реб Цалел, все еще не хватает трех человек.

— Не трех, реб Липа, а четырех.

— Что? — посмотрел на него Липа с испугом.

— Да, реб Липа, четырех. — И, бросив взгляд на побледневшее лицо Липы Сегала, который вдруг снова превратился в глубокого старика, Цалел не мог удержаться, чтобы не сказать: — Любовь, братец, касается и классовой борьбы.

— Я вижу, вы помните все глупости.

— Да, представьте себе. Я запомнил даже такие глупости, как то, что Роснеров лишили избирательных прав, как на фабрику, где работала Дина, прислали письмо, как...

— У евреев есть закон, — перебил Липа, — накануне Судного дня прощать друг другу все грехи.

Теперь Цалел досадовал на себя, что отозвался, когда Липа обратился к нему. Не со всяким, с кем был знаком в молодости, стоит встретиться под старость.

— Реб Цалел, пока мы не сколотим «миньен», я не отпущу вас. Сегодня Судный день, реб Цалел. Понимаете, реб Цалел, Судный день.

— Вы что, староста здешней синагоги?

— Вас удивило бы это? Но времена меняются, реб Цалел. Было время, когда я занимался классовой борьбой, верил в нее, как вы знаете, а теперь я верю...

Но Цалел не стал слушать, во что теперь верит Липа Сегал, который в молодости искал для себя выгод от классовой борьбы, а теперь занимается тем, что сколачивает «миньен» и напоминает всем и каждому, что в ночь на Судный день надо друг другу прощать. Не о себе ли заботится Липа, напоминая про это?

Да какое ему, Цале, до этого дело? Какое ему дело до того, почему Липа Сегал оказался в этом дальнем северном городке и что имел он в виду, говоря, что об этом долго рассказывать?

Цалел круто повернулся и зашагал к порту, и всю дорогу ему казалось — стоит только оглянуться, он увидит возле Липы кладбищенского философа Азриеля. И оттого, что он с ними сейчас навсегда расстался, его охватило светлое чувство, стало легко, словно он снова шел по Рахниевскому шоссе.

1970

Дежурная гостиницы подала Лине ключ от номера и два письма: одно от дочери, другое от мужа.