— Зачем?

— Как так — зачем? Работать.

— А по вечерам что он делает?

— Пропадает где-то. Несколько раз его видели на винограднике.

— Вот как? — притворно равнодушным тоном отозвался Бенциан. — Ну, а что он вообще собирается делать? Остаться или уехать?

— Если бы думал уехать, давно продал бы дом... Но кто может знать? Его, беднягу, очень жаль.

— Жаль? Не люблю людей, вымаливающих к себе жалость. Берегитесь жалости, пуще огня берегитесь! — И парторг быстрым шагом покинул колхозный двор.

В окнах его дома, как и прежде, было темно. Бенциан не был уверен, что Двойрка дома, и, хотя знал, где лежит ключ от двери, все же в дом не вошел. Полузаросшая узкая тропинка привела его к колхозным мастерским.

Площадь вокруг мастерских, где в два ряда вытянулись и легко трепетали крыльями отремонтированные лобогрейки, напоминала аэродром. Казалось, они вот-вот оторвутся от земли и начнут парить над степью, унося с собой молочно-голубые пятна, насаженные на них луной.

— Кто там?

Из-за кузницы, приземистого строеньица с низко надвинутой закопченной крышей, выскользнула тень, и Райнес увидел перед собой ночного сторожа Залмен-Иосю — коренастого, крепко сколоченного старика, одетого в длинную просторную шинель, туго перепоясанную цветным платком. Шинель, видимо, принадлежала сыну или внуку, которые в противоположность Залмен-Иосе были рослые, крупные. На плече у него, точно ружье, торчала толстая палка. Подойдя к Райнесу вплотную, Залмен-Иося вгляделся в него близорукими глазами и громко, во весь голос, словно тот стоял за версту, прокричал:

— Ну и ночь! Только и делают, что проверяют. Недавно здесь был председатель, потом приходил бригадир, а теперь — вы. Тоже, вероятно, пришли проверять, а?

— Проверять?

— Ну да! У всех у вас теперь такая мода — только и делаете, что ищете у всех недостатки.

— У кого это «у вас», реб Залмен-Иося?

— У кого? У начальства нашего. Дня им мало, носит их еще и по ночам. Ведь скоро уже запоют петухи.

— Что-то вы сегодня очень сердиты — не дают вам, видно, спать.

— Никто еще пока не застал Залмен-Иосю спящим на дежурстве, хотя он получает сущие пустяки, даже трудодня не получает за бессонную ночь.

Нет, не низкий заработок, догадался Бенциан, был причиной того, что сторож сегодня так его встретил. По тому, как Залмен-Иося сдвинул, а потом надвинул пилотку на лоб, перекладывал из одной руки в другую свою толстую палку, парторг понял, что тот хочет сказать ему нечто гораздо более существенное. Райнес как бы невзначай уселся на низенькое сиденье стоявшей рядом лобогрейки и стал вытирать о траву запыленные сапоги. Сторож тоже присел, скрутил цигарку, затянулся и сказал:

— Зачем он приехал сюда?

— О ком вы говорите, реб Залмен-Иося?

— О вашем Мейлахе говорю. Взял моду приходить ко мне по ночам на дежурство, вести разговоры... А как начнет говорить, спаси и помилуй господи, камни плачут...

— Чего он, собственно, хочет от вас?

— И не спрашивайте... Что мне вам сказать — я потом еле доживаю до утра. Целую ночь пробыть одному среди мертвецов!..

— Но чего он хочет? — спросил Бенциан, повышая голос.

— Хочет, чтобы я ему сказал, почему мы их здесь оставили?

— Кого оставили?

— Ну, тех, кто не эвакуировался.

— Что?

Залмен-Иося огляделся, как бы не веря, чтобы спокойный и степенный Бенциан мог так крикнуть.

— Ну, а что у нас короткая память, он вам еще не говорил? Но напрасно он так думает. Мы всё помним! Уж если винить, то надо винить веру человека в чудо. Если бы не верили в чудеса, не было бы столько невинных жертв... Слыханное ли дело — мы их оставили... Где были ваши дети и внуки, реб Залмен-Иося?

— Как так — где? На войне.

— А что было бы с нашей страной, если бы каждый занимался только спасением собственной семьи? Значит, он сказал, что мы, живые, виноваты в гибели оставшихся семей и поэтому должны всю жизнь справлять траур, поститься, ходить по ночам на виноградник читать поминальные молитвы...

— Ну, этого я от него как раз, видите ли, не слышал.

Когда Райнес расстался с Залмен-Иосей, в небе уже недоставало множества звезд. Чувствовалось, что где-то совсем близко уже занимается день. Но в деревне все еще крепко спали.

Бенциан шел тихим, сдержанным шагом, словно боясь нарушить предрассветную тишину, и был занят тем, что вызывал в своем представлении образ Давидки. За две недели прошедшие с тех пор, как в поселке прибавился еще один житель — Давидка Райнес, отец видел его лишь один раз — накануне вечером, когда стоял под окнами больницы и прислушивался к крику своего наследника. У Давидки круглое личико, широкий носик и черные глазки — как у всех, светлой памяти, детей Бенциана. У него непроизвольно протянулись руки, и его сильное мужское лицо широко заулыбалось, словно почувствовало прикосновение теплых ручонок сына. Тут Райнес вспомнил слова, сказанные Мейлахом: «Бенциан уже должен был стать дедушкой, а становится лишь отцом».

На разные лады его здесь поздравляют, и, если бы не сегодняшняя встреча с Мейлахом, разговор с Залмен-Иосей, Бенциану никогда не пришло бы в голову, что эти слова Мейлаха имеют еще и иное значение: дескать, он, Мейлах, которому еще нет тридцати, не спешит стать отцом, ибо не уверен, что не может наступить время, когда о нем, о Мейлахе, скажут то же, что он теперь говорит про Бенциана... «История имеет повадку повторяться...»

— Нет, браток, — перебил сам себя Бенциан, — такое никогда не повторится, никогда! Именно потому, что люди в этом уверены, они так радостно подносят мне поздравления. До войны, когда у кого-нибудь рождался ребенок, радовались отец, мать, родственники, а теперь, когда на свет появляется дитя, веселится все село, все чувствуют себя как бы родственниками, ну а это надо понимать.

Углубленный в свои мысли, Бенциан не заметил, как оборвалась дорога. Широкое поле простиралось под темнеющей луной.

Безбрежное поле катило свои волны к звездному горизонту, а несшийся с гор ветер гнал волны назад, к дороге. Между одной волной и другой темнели лоскутья ночи, качались вместе с колосьями, непрестанно менявшими свой цвет — только что они были из чистого золота с еле уловимым голубоватым отсветом, а вот уже — сплошной черный массив. У края поля колосья качались легко и беззвучно, но чуть подальше плескались и шумели точно прилив и отлив неугомонного моря.

Таким же задумчивым, как и он сейчас, Бенциан несколько дней назад застал здесь Якова Бергункера. И в ответ на вопрос — что тут делает, на что он так загляделся? — тот привел ему притчу с зеркалом. Смысл этой притчи состоял в том, что поле встает перед человеком, как зеркало, — тот, кто увидит себя в нем, начинает верить, что нет той горы, которую он не своротит, и нет той пропасти, через которую не перешагнет.

Что на это сказал бы Бергункеру Мейлах, будь он в эту минуту рядом?

Луна уже почти полностью исчезла, далеко на горизонте протянулась золотая полоса, первый посланец восходящего солнца.

В село Бенциан возвращался быстрым, легким шагом. В одной руке он держал пустой колос, в другой — выбитые зерна. На них местами виднелись трещинки, открывавшие их белую мучнистую плоть. С особенным наслаждением Бенциан медленно и со вкусом разжевал несколько зерен. Остальные опустил в карман пиджака, словно собирался отнести их на мельницу.

Во многих домах уже светились окна. То там, то сям хрипло и звонко кричали петухи. Доносилось мычание коров, блеяние выспавшихся овец. В доме Райнеса тоже светился огонек.

Сбросив с себя запыленную куртку, Бенциан вышел в сени умыться. Двойрка поставила греть чай и принялась накрывать на стол. Бенциан следил из сеней, как быстро, расторопно она все делает, и подумал: Двойрка могла быть его невесткой, а вместо этого она у него в дочерях... И вспомнилась ему Двойрка в то тоскливое осеннее утро первых месяцев войны — маленькая, запуганная, замерзшая, стояла она возле вагонов разбомбленного поезда и громко, надрывно кричала: «Мама!»