Смотрю я на него и не могу взять в толк, кто он и кто его ко мне прислал. Если муж или брат, так красноармеец сказал бы.

«Я на машине, — говорит он и показывает на легковую машину у соседнего дома. — Подождите меня здесь, я только сбегаю к командиру, попрошу разрешения отвезти вас на пристань. Через час отходит последняя баржа. Больше не на чем будет эвакуироваться». Тут он взял на руки Ильчика и уже не мне, а Ильчику сказал: «У меня тоже был такой мальчик, как ты, и его мать тоже дала себя уговорить и осталась... Но тебе я не позволю остаться. Ни тебе, ни твоей сестренке. Девочка, в какой квартире вы живете?» — спросил он Лерочку. Мне он, видно, не доверял.

Примерно через четверть часа он вошел, да не вошел, а влетел в комнату и чуть не силой отвез меня и детей на пристань. Не бросил бы он в чемодан, что попалось под руку, уехали бы, в чем были.

Что творилось на барже, сам можешь себе представить. Словами этого не передать. Столпотворение. Но люди всюду остаются людьми. Мне тут же уступили место для детей.

Среди ночи вдруг стало светло как днем и с неба на нас посыпались бомбы... Мамочка моя!.. Надеяться не на что. Я обхватила детей и прижала их к себе. Если гибнуть, так всем вместе. Ни о чем больше не думала я тогда. Как мы уцелели в этом пекле...

Неужели Дина не слышит, как он отвечает ей: «Тебя сберегла моя любовь, моя большая любовь...»

— Через несколько дней мы чудом добрались до спокойного берега, — продолжала Дина, вздрагивая, будто от холода, — но не прошло и месяца, как надо было снова пуститься в путь. Нам посчастливилось, на станции застрял порожняк из-под угля. Вот на этих грязных открытых платформах мы ползли около недели, мокли под дождем, мерзли. Была уже глубокая осень... Ну, здесь что я делаю, ты сам видел. Теперь я немного успокоилась. Отыскала маму, Кейлу, Годла, Мойшла, а сегодня у меня снова счастливый день — я нашла тебя. Дождаться бы еще письма от мужа... Скоро год, как нет писем. Может, ты его встретишь где-нибудь. Запиши: Симха Лагит. А если случится повстречать того красноармейца, Ваня Кондратов его зовут, передай ему, что мы никогда его не забудем. Никогда. И скажи, пусть напишет.

— Диник!

Она глядела на него своими большими темно-серыми глазами и молчала.

Цаля поднялся, прошелся несколько раз по комнате и в замешательстве встал против Дины, пряча от нее глаза.

— Диник... — Он схватил ее руку и уже не отнимал ее от своих пересохших губ. — Диник, кроме тебя, мне некому писать.

Дина опустила глаза.

— Мой аттестат...

— Нет, нет, нет, — перебила его Дина. — Только не это. Я всем обеспечена, нет, нет, нет.

— Ну хорошо, если ты не нуждаешься, перешли аттестат матери или Этл, когда отыщешь ее, словом, кому хочешь.

Она вдруг вырвала свою руку и подошла к занавешенному окну. Ее голос снова зазвучал словно издалека:

— Симха знал, что я все еще люблю тебя. Но, уходя на войну, он знал и то, что я буду ему верна, что бы с ним ни случилось, знал, что я буду ждать его. И я хочу, Цаля, дорогой мой, чтобы и ты знал это.

Вот такую он встретил ее тогда в снежном морозном поле, когда на деревенских розвальнях возвращался со станции в местечко. Тогда, рассказывая, как она бежала за поездом, как искала его на рельсах, Дина сказала, что не оставила бы его, что бы с ним ни случилось, — и в ее голосе так же, как и теперь, слышалась преданность матери, готовой на все ради своего ребенка...

Но зачем, провожая его к трамваю, Дина снова напомнила ему об этом? Разве она не знает, что, даже если не ответит ни на одно его письмо, он все равно не перестанет писать ей и, с каким бы нетерпением ни ждал он ее писем, не будет торопиться распечатывать их, а, как в юности, постарается хоть на несколько минут продлить канун большого праздника, который всякий раз приходит вместе с ее письмами.

Едва Цаля начал получать письма от Дины, мысль, что и с ним может каждую минуту случиться то же, что с любым другим на поле боя, совершенно оставила его. Письма Дины были как бы броней, оберегавшей его от всех опасностей. Он верил, что с ним ничего не случится, и перестал испытывать страх, который прежде овладевал им в первые минуты боя.

Но он предчувствовал, что, как только пройдет опасность и письма Дины уже не будут той броней, которая должна защищать его на поле боя, Дина станет писать реже и сдержаннее. Его также не удивляло, что во всех письмах, которые он получал от нее после войны, Дина писала: она надеется и всегда будет надеяться, что муж ее вернется, как возвращаются многие и многие из тех, кого считали пропавшими без вести. Сколько бы это ни длилось, она не перестанет ждать его. Он знал, что Дина не может писать иначе. А пишет она об этом так часто не потому, что хочет лишний раз напомнить, как верна и преданна мужу, но для того, чтобы заблаговременно отдалить от себя его, Цалю. Распечатывая ее письма, он всякий раз боялся натолкнуться там на те же слова, которые однажды сказал ему ее брат: безрассудно гнаться за тем, от чего убежал. Может быть, это и удерживало его от того, чтобы в конце концов написать ей: ждать и надеяться, когда уже не на что надеяться и нечего ждать, наверняка безрассудно. Он не сказал ей этого и тогда, когда приехал повидаться после увольнения из армии. Дина к тому времени уже вернулась из эвакуации домой и снова работала на той же чулочной фабрике. Она не осталась ночевать в одной комнате с ним, хотя в той же комнате спали ее дети, ушла к соседке, и он понял, что еще рано сказать ей это. Не решился заговорить и через год, и через два. Он довольствовался ответами на свои письма и тем, что всякий раз, когда приезжал, останавливался у нее — она на этом настаивала, хотя по-прежнему уходила ночевать к соседке.

Лишь на третий год после войны Дина переехала к нему. И там, в большом и чужом городе, где никто никогда не видел ее ни с кем, кроме как с Цалей, где ей не приходилось краснеть перед соседями оттого, что она теперь с другим, Дина стала его женой. Но она оставила прежним соседям по квартире свой новый адрес, а регистрируясь с Цалей в загсе, не сменила свою девичью фамилию.

Ни разу за все годы, что она была его женой, Цале не приходило в голову, что все это каким-то образом связано с тем странным волнением, с которым Дина всегда встречала письмоносца. Он понял это лишь через несколько дней после похорон, когда в одной из книг, которую Дина не успела возвратить в библиотеку, ему случайно попалось письмо из военкомата — ответ на ее запрос о Симхе. Цалю это не слишком удивило. Разве она не писала ему столько раз, что надеется и не перестанет надеяться? Но он не думал, что через столько лет после войны она все еще будет ждать писем от Симхи и будет чувствовать себя виноватой перед ним за то, что поспешила сойтись с другим. О своем чувстве вины перед Симхой, о том, что она хотела уберечь его от опасности верностью и преданностью, в то время как уберечь можно только любовью, Дина не раз говорила Цале еще до того, как он стал ее мужем.

Когда он нашел это письмо, ему стало ясно: случись чудо, на которое не переставала надеяться Дина, и Симха подал бы весть о себе, Дина, как ни любила она Цалю, вернулась бы к Симхе. К этому она, очевидно, все время готовилась и готовила детей, хотя дети звали Цалю отцом и так обращаются к нему и теперь в своих письмах. Лера пишет ему из Ярославля, а Илья из Краматорска, где они работают по окончании политехнического института. Больше некому звать его отцом. Случилось так, что у них с Диной детей не было.

Знай он раньше о письме из военкомата, смерть Дины, быть может, не была бы для него так неожиданна и он не ответил бы врачу, что она никогда не жаловалась на сердце. И вдруг он узнает: ее сердце все эти годы было как туго натянутая струна, которая может лопнуть от малейшего прикосновения. «У нее была легкая смерть, а вечно никто не живет» — это было единственное, что нашелся ему сказать в утешение врач.