— Какое значение имеет, согласится он или не согласится? Скоро уже две недели, как свадьба состоялась. Тут, собственно, должна была состояться дубль-свадьба, — заметил Манус.

— Может, вы будете так добры и все же откроете нам секрет, что такое дубль-свадьба? — спросила Йохевед.

Так как Манус не ответил, Борух взялся разъяснить ей:

— Дубль-свадьба — это, как я догадываюсь, то же, что шушн-пурим, то есть день, следующий за праздником пурим и считающийся как бы повторением этого праздника. Либер все же удивляет меня — как он мог жениться без согласия и благословения родителей...

— А что тут такого? В былые времена тоже случалось...

— Да, верно, — согласился Йона. — Но тут речь идет, дорогой Эммануил Данилович, не о приданом и не о знатности. Речь идет совсем о другом — о человеке и звере в образе человека. Если б не Алешка — Гилел сидел бы сейчас за одним столом с Матушем.

— Представляю, что будет твориться в Ленинграде, когда там узнают.

— Кто узнает? — спросил Кива Боруха.

— А я вам не рассказывал? Реб Гилел еще на рассвете прибежал ко мне, чтобы я отдал ему все фотографии, которые Матуш заказал мне и не успел забрать. Гилел хочет отправить эти фотографии в милицию. Звери, говорит Гилел, не должны жить среди людей, их надо держать подальше от людей.

— Теперь я уже не жалею, что съездил в Меджибож, — сказал как бы про себя Манус. — Буду знать, что представляет собой меджибожец. — Посмотрев на часы, он взял кларнет. — Время не ждет, скоро надо собираться в путь.

— Сегодня, значит, уезжаете? — спросил Йона.

— Послушайте, — обратилась Ципа к Манусу, — может, все же останетесь у нас?

— А что ему тут делать: латать брюки или взбираться на пожарную лестницу «алхимика» Кивы?

— Не унывайте, Хевед! — выпрямился Йона. — Музыканты у нас не будут сидеть без дела, как говорит наш пророк Шая.

Шая немедленно отозвался:

— Придет время, и местечко станет городом, и у нас будут свадьбы, много свадеб...

— Аминь! — улыбнулся Кива.

— Можете смеяться, Кива, сколько угодно, но я уверен, что в скором времени в местечке вырастут фабрики и заводы. Вот увидите. Для меня это больше не «диалема».

При этих словах Шаи Манус вынул из бумажника какую-то бумажку и подал Шае.

— Что это? — удивленно спросил тот, разглядывая плотную, глянцевитую бумажку.

— Моя визитная карточка. Раз, по вашим словам, у вас тут посыплются свадьбы, то я оставляю вам свои координаты — адрес и телефон. Если надумаете связаться со мной по телефону, звоните, пожалуйста, после десяти утра, так как с восьми до десяти я в бассейне. Купаюсь даже в сильнейшие морозы.

— Вы идете, видно, туда, чтобы совершить омовение перед занятиями музыкой, подобно писцу, совершающему омовение перед тем, как приступить к писанию торы.

— Играть на свадьбе после того, что мы перенесли, реб Борух, святое дело, — сказал Манус. — Давидка, запомнил мелодию?

— Да, дядя Манус.

— А ты знаешь, сколько лет этой мелодии? Нет? Я тоже не знаю. Наверно, много, очень много лет. Может, ее пел мой дедушка, мой прадедушка, мой прапрадедушка. Поколение уходит, поколение приходит, а путь мелодии подобен роднику, который то исчезает, то вдруг возникает там, где его и не ожидали. Так сыграй же мне, Давидка, на прощание мелодию, которую пела моя замученная мать. На всех свадьбах и торжествах играй ее!

Манус уступил Давидке место, и Давидка заиграл в сопровождении капеллы «фрейлехс моей матери».

В это время незаметно появился во дворе Гилел.

— Еще раз, Давидка! — скомандовал Манус.

И Давидка снова заиграл, но уже иначе, чем играл эту мелодию Манус. Печаль в «фрейлехс моей матери» была иная, и радость была иная.

1972

Стоя в дверях захолустного вокзальчика, я вдруг услышал вдали голос:

— Гей, цоб-цобе! А ну, Фиалка, не балуй! Мать и так за тебя отдувается, а ты еще тут свои штучки выкидываешь. Цо-бе!

В той стороне, где раздавался голос, ничего нельзя было разглядеть. Мешал дождь. Было только слышно, как шлепают по грязи несколько пар ног. Прошло добрых десять минут, прежде чем я увидел двух коров, тащивших крытую брезентом повозку. Сбоку шагал человек в очках — он-то и вразумлял несчастных животных, которые явно выбивались из сил. За ним плелись двое детей: мальчик лет четырнадцати-пятнадцати и девочка лет десяти. Когда подвода приблизилась, я разглядел еще одного ребенка, совсем маленького, лет четырех, который, ухватившись ручонками за край повозки, семенил сзади. Под брезентовым навесом полулежала немолодая женщина.

— Майка! Перестань вертеть задом! Цо-бе! Ведь мы уже считай что дома, в своей степи. Еще каких-нибудь сорок верст, и все. Будешь теперь пастись на лугу, как до войны, — и кнут погонщика свистнул в воздухе.

Я нагнал подводу.

— Откуда и куда?

Погонщик поглядел на меня сквозь запотевшие стекла и, словно удочку, закинул кнут за спину.

— Откуда, спрашиваете? А откуда теперь возвращается народ? Из эвакуации. А куда? Домой. Реэвакуация. Эй-эй, Фиалка, ты опять за свое! Дом почуяла, так уже и ярмо тащить неохота.

— Шимен! Шимен! — послышался из-за навеса слабый голос женщины. — Останови подводу. Я немного пройдусь, а вместо меня пусть сядет Мойшеле.

— Я, мама, не устал, — сказал малыш и, как бы в подтверждение своих слов, тут же отпустил край повозки.

— Шимен!

— Лежи, лежи, не шевелись, тебе нельзя. Поди сюда, Мойшеле, — Шимен наклонился к малышу с темными задумчивыми глазами, с насквозь промокшими кудряшками и взял его на руки. — Он у меня как раз с сорок первого... будь он проклят, этот Гитлер!

— Как это вы позволяете такому крошке идти пешком?

— Майка с Фиалкой не потянут, им тяжело, — ответил вместо отца мальчик.

— Почему вы не поехали поездом?

— Долго рассказывать...

Только теперь я заметил, что борода у Шимена совсем седая, без единого черного волоска. Заросшее лицо выглядело измученным, щеки запали, нос заострился, очки, казалось, лишь чудом держатся на нем. Но походка у Шимена была солдатская. Прямой, как натянутая струна, он шагал наперекор дождю и ветру.

— Почему же все-таки не поездом? — повторил я.

— Это целая история...

— И вот так, пешком, вы проделали всю дорогу?

— Да, вот так, помаленьку-полегоньку, отмахали пятьсот с лишним верст.

— Пятьсот?

— Шимен, с кем ты там разговариваешь? — снова раздался голос женщины.

— Да тут с одним человеком. — Обратившись ко мне, Шимен тихо сказал: — Больна она, страх как больна, не дай бог никому. Прежде, до войны то есть, — продолжал он обычным голосом, — она у меня была богатырша, другой такой не сыскать во всем нашем поселке. А вот после родов заболела. Роды у нее были — врагу не пожелаешь. Ну скажите сами — можно такую больную везти поездом? Разве в поезде ей обеспечишь такой уход, как здесь, на подводе?

— Не слушайте его, — вмешалась женщина, высовывая голову из-под навеса. У нее были маленькие усталые глаза. — Вы не знаете, что это за упрямец. Сколько я его просила: Шимен, продай коров и повозку и давай поедем поездом. Нет и нет, уперся, и все. Раз я из поселка, говорит, эвакуировался со своей скотиной, стало быть, и реэвакуироваться должен, как положено порядочному хозяину. Ты, злодей, лучше бы на ребят поглядел да на самого себя. На кого ты похож! А ведь он у меня еще молодой, сорока не исполнилось.

Неожиданно коровы стали — и ни с места.

— Шимен, я слезу... Скотину тоже надо пожалеть.

— Сказано было, лежи!

Шимен поставил малыша на землю, подпер тяжелую подводу плечом и так гаркнул свое «цо-бе», словно погонял целое стадо.