Цаля не ошибся. Ханця, видимо, действительно ждала, что сегодня наконец произойдет то, ради чего, как она была уверена, Цаля приехал. Она встретила его как-то празднично нарядная, одетая в черное бархатное платье с кружевными манжетами и белым кружевным воротником. Даже крохотные сережки, видневшиеся из-под седеющих волос, тоже, казалось, по-особому празднично блестели сегодня. Обеденный стол, над которым висел голубоватый фарфоровый абажур, был застлан снежно-белой накрахмаленной скатертью. Возле расставленных тарелок лежали серебряные вилки и ножи. Стол был накрыт на четверых. Интересно, кто из родственников или знакомых приглашен сегодня к обеду, для кого приготовлен лишний прибор? Не для Этл, конечно. Должно быть, Лейви придет. Но может быть, совсем не ради него, не ради Цали, все эти праздничные приготовления? Может быть, Ханця готовится встретить сына, Мойшла, который должен вернуться из дальнего плавания? Но тогда Ханця сразу бы и сказала об этом, а не стала бы спрашивать, почему он не пришел к завтраку. Сердечная, радушная Ханця, которая в тот раз, когда он приезжал с Этл на день рождения Дины, приняла его, как родного сына, хотя все еще обращается к нему на «вы», беспокоилась, не проголодался ли он. И Цаля, ждавший этих расспросов, заранее приготовился успокоить ее.

— Почему это Дина так замешкалась сегодня? — спросила Ханця, как бы обращаясь к самой себе.

— Она еще не приходила с работы?

Вот уж чего Цаля никак не мог себе представить. Он ведь нарочно пришел сегодня позже, чем обычно, не хотел застать Ханцю одну. Из-за этого пришлось даже захватить с собой чемодан, некогда будет за ним возвращаться. Не так уж много времени оставалось до отхода поезда.

— Я подожду ее на улице, — сказал он. — Странно, ей давно бы пора быть дома.

Цаля стоял у ворот и чуть ли не у каждого прохожего справлялся, который час.

Светлое сквозное облачко, плывшее за солнцем, успело превратиться в высокую гору, которая, казалось, вот-вот опрокинется на солнце и увлечет его с собой к золотистому горизонту, а Дины все не видно было. Как бы не доверяя себе, — а вдруг он не заметил, как Дина прошла во двор, — Цаля несколько раз заходил в дом, всякий раз удивляясь, что застает Ханцю одну. Ханця встречала его печальным и встревоженным взглядом.

— Она скоро придет, она ведь знает, что вечером я уезжаю, — утешил он и себя и Ханцю, хотя уже предчувствовал, что Дина задержалась неспроста. Вероятно, что-то случилось. Он подождет еще немного, и если Дина не появится, то поедет к ней на фабрику. Так или иначе, но сегодня, видно, ему уже не уехать. Даже если б она сейчас пришла, навряд ли он успеет к поезду. Его ждет, конечно, суровое наказание за нарушение воинской дисциплины, за неявку к назначенному времени на сборный пункт, но как можно уехать, не зная, что случилось с Диной? С человеком, работающим у станка, всякое может приключиться. Можно, не дай бог, и без руки остаться, если не хуже. Его могут спросить, кем она ему приходится? Почему он решился на такой тяжкий проступок ради этой девушки? Он ее жених, ответит Цаля, и то же самое он скажет сейчас Ханце.

Запыхавшийся, но с улыбкой на лице, очевидно чтобы никого не напугать, влетел в дом Лейви и прямо с порога возвестил:

— Дина только что позвонила мне на работу, она срочно выезжает с группой рабочих в подшефное село. Неотложное задание. Вы не волнуйтесь, тетя Ханця. Дина попросила меня передать вам, чтобы вы не тревожились, а вас, — обратился он к оцепеневшему Цале, — она просит извинить ее за то, что не сможет проводить к поезду. Она поручила это мне. Я на извозчике. Если вы готовы, мы можем отправиться.

Сидя рядом с Лейви в фаэтоне, который несся, слегка подпрыгивая на рессорах, к вокзалу, Цаля все еще не верил, что он и впрямь уезжает. А не свернуть ли к фабрике, узнать, в какое село поехала Дина, и махнуть туда? За сутки можно обернуться. Нет, не станет он нарушать воинскую дисциплину.

Когда поезд уже тронулся, Лейви, идя рядом с вагоном, крикнул стоявшему у открытого окна Цале:

— Дина просила узнать, не забыли ли вы взять свои вещи? Вы ничего не оставили?

Вагонные колеса вдруг стали отчетливо выстукивать: «Э‑тл, Э‑тл». Чем дальше, тем сильнее и громче.

И вот он снова в Рахниевском лесу. На извозчичьей подводе тащится через лес в гору и под гору, не зная сам, почему и зачем едет он сейчас в местечко. Кого он хочет там убедить, что по окончании института ему захотелось обосноваться в местечке и он приехал посмотреть, не найдется ли для него работа? Кого он хочет убедить в этом? Своего возницу, молодого балагулу, который не сегодня-завтра тоже уедет отсюда навсегда? Или самого себя? Ну и что проку, если и удастся в местечке узнать о Дине несколько больше, чем рассказал возница? Недели две тому назад, перед осенними праздниками — «грозными днями»[5], он вез Дину Роснер со станции, она приезжала навестить могилу отца. Она все еще такая же красивая, как была. Сияет, как солнце. На днях он ее встретил с мужем на станции. Они снимали здесь, в ближнем селе, дачу. Его это не интересовало, он и не спрашивал, как село называется. Муж у нее представительный, высокий, солидный. Инженер. Но он старше ее, и, видать, намного. Рассказывают, был у нее другой жених, молодой, студент один. Но вмешалась одна девушка, как раз Динина подруга, и свадьба расстроилась. Та девушка, Этл ее зовут, тоже довольно красивая, но до Дины ей, конечно, далеко. Таких красавиц, как Дина, не найти, хоть весь свет обойди. Но зато Этл образованная. Студентка, на инженера учится.

Возница, очевидно, не узнал его, все допытывается, кто он и почему его так интересуют Роснеры. Неужели он за эти полтора года так изменился, что его и узнать нельзя? Наверно, этого молодого извозчика не было в то лето в местечке. Во всяком случае, когда Цаля впервые приехал в эти места и извозчики у станции кинулись к нему, вырывая из рук чемодан, он среди них этого парня не видел, и в клубе, среди народа, приходившего на лекции, он тоже не замечал его.

— Сказали тоже! Как вы могли меня заметить, если я жил тогда в Бершиловке! — воскликнул возница, приподнявшись на козлах, чтобы лошаденка не вообразила, будто о ней забыли и, если уж ее не подхлестывают, значит, она может делать все, что ей заблагорассудится. — Здесь «главным» извозчиком был Иоэл, а в Бершиловке я был «главным». Бершиловка тоже славное местечко. Оно недалеко отсюда, всего верст восемь будет, но намного меньше нашего. Я-то как раз здешний, и если вы, говорите, бывали у нас, то знаете, должно быть, и тестя моего, кузнеца Цемаха. Первая от моста кузница — его. Я зять Цемаха, Файтл, может, слышали?

Пробежав немного рысью, лошадка снова стала степенно вышагивать, насторожив уши, точно почуяла, что хозяин повел речь о ней.

— Обратно я переехал лишь этим летом. В Бершиловке больше нечего делать. Некого везти к поезду. Народ разъехался по всему белу свету, кто в крымские или херсонские степи, кто в Биробиджан, ну а тот, кто имел право голоса и было чем перебиться первое время, тот подался в город. Я тоже было записался на Херсонщину, чуть лошаденку не продал, но тут вдруг женушка моя передумала, уперлась — без родителя ни на шаг. А Цемах, тесть мой, значит, записался как раз в Биробиджан. Ей хочется в Биробиджан, пусть будет Биробиджан. Но все дело в том, что ее батя, тесть мой, значит, пока не торопится и в Биробиджан. Без дела он покуда не сидит, и ему, говорит он, еще не приспичило прикрывать кузницу. Я, можно сказать, тоже пока не бездельничаю. Была, слава богу, орава извозчиков, а остался, грех жаловаться, один я. А местечко теперь на месте не сидит. Все уезжают. Скоро и здесь некого будет возить. Но что же, есть здесь в окрестности два-три местечка, оставшиеся совсем без извозчиков. Если кто оттуда захочет уехать, ему без меня не обойтись. На себе пожитки к станции не потащишь. Ну, а уж когда и оттуда некого будет везти, отвезу я тогда к поезду самого себя и прости-прощай кнут и телега...