Несколько дней спустя, видя, как Мейлах посадил во дворе молодые деревца и каждый вечер возится с ними, Наталья сказала мужу:

— Надо, видимо, подыскивать новую квартиру.

— С чего вдруг?

— Человек, собирающийся уехать, не сажает деревьев... Опять же, он, говорят, женится.

— На Двойрке?

— А то на ком же? На мне?

Разговор происходил уже тогда, когда Наталья почувствовала, что Мейлах избегает оставаться с ней наедине.

— Надо искать квартиру, Адам, — снова и снова напоминала мужу Наталья.

Адам Гумелюк — человек с широким лицом, местами изъеденным за годы работы в кузнице дымом и углем, — больше половины своих сорока с лишним лет прожил в еврейской деревне, и точно так же, как тамошние евреи свободно говорили по-русски, он и его дети свободно изъяснялись по-еврейски. И вот пришли немцы и сказали ему: ты русский, а они евреи. Ты должен их ненавидеть. Ты работал, а они тебя обижали, грабили. На твоей земле они были хозяевами. Убей их! Гумелюк ответил коротко: «Ладно». И в одну из ночей усадил на подводы односельчан-евреев и вместе с ними ушел в горы. Жену с двумя малютками заблаговременно отвез к родственнице в отдаленное село.

Вернулся Адам Гумелюк в последние месяцы войны и не застал ни села, ни жены, ни детей...

Когда вернувшиеся из эвакуации евреи узнали, что Адам Гумелюк остался один, они отправились к нему, стали утешать, каждый звал к себе в соседи. И вот уже второй год, как опять живет он, Адам Гумелюк, в еврейской деревне. Здесь он женился. Вторая жена, Наталья Сергеевна, была намного моложе его.

Знай Мейлах, что приведет Наталью Сергеевну к мысли о необходимости искать другую квартиру, он повременил бы с переселением к себе в дом. Правда, еще прежде, чем перебрался сюда, он сказал Гумелюкам: «Если даже и останусь здесь жить, я не хочу, чтобы вы от меня съехали».

И сегодня, увидев, как Мейлах заботливо поливает деревья, Наталья снова заговорила с мужем о том же — необходимо подыскать себе квартиру.

Наталья знала, что Мейлах часто наведывается к ее мужу в кузницу, что он с Адамом откровеннее, чем с ней, и все же она не ожидала, что муж скажет ей так уверенно:

— Мне еще раньше, чем ему самому, было ясно, что он отсюда не уедет.

— Потому что... Двойрка?

— Двойрка? Она, думаешь, не уехала бы вместе с ним?

— Тогда почему же?

Но тут Адам и Наталья услышали громкие рукоплескания и веселый смех... Когда они вышли во двор, Мейлаха там уже не было. Он стоял возле колхозной конюшни и с недоумением смотрел, как собравшиеся здесь люди шумели, толкались, чуть ли не сбивали друг друга с ног. Прибежавшие под предводительством Шоэлки Колтуна мальчишки свистели, кричали, хлопали в ладоши. Мейлах никак не мог понять, что происходит. Ладно уж дети, на то они и дети, но как может взрослых людей привести в азарт — повалит ли его напарник на лобогрейке Яков Бертункер тяжелого быка или не повалит. Даже возвращавшиеся с огорода женщины остановились и, опершись на лопаты и тяпки, наблюдали, чем кончится поединок между Яковом и здоровенным откормленным быком. По тому, как люди галдели и аплодировали, Мейлах смог заключить, что собравшиеся делились на две группы. Державшие сторону Залмена Можарского подзадоривали быка, кричали, чтоб не поддавался, давали ему, словно разумному существу, всякие советы, как вывертываться из железных рук Якова, и Мейлаху чудилось, что бык и в самом деле понимает, чего от него хотят, — уже трещат в руках Якова его рога, а он не дает себя сломить, стоит, словно в землю врос. Залмен Можарский наслаждался игрой и с каждой минутой приобретал все больше и больше сторонников.

— Ну! — кричал он Якову. — Проиграл?

Яков не отвечал. Круглый, пышущий силой, стоял он в выгоревшей майке, лопнувшей в нескольких местах, обнажив его могучее смуглое тело, мускулы рук напряжены и тверды, словно камни, хоть точи о них ножи.

Наконец и противная сторона, верившая в победу Якова, стала понемногу переходить на сторону Можарского.

Первым дал об этом знать Залмен-Иося.

— Я тебе говорю, — обратился он к Мейлаху, тоже забравшемуся незаметно для себя в гущу зрителей, — ничего он с ним не сделает. Жаль, что нету прежних сил моих! Разве так борются, горе ты несчастное? Через себя, через себя кувырни его. — И, вытерев вспотевшие ладони о запыленные брюки, Залмен-Иося стал тихонько подкрадываться к быку.

— Отойдите! — крикнул ему Яков.

— Напрасный труд, ничего ты с ним не сделаешь... Как скажете? — Залмен-Иося на этот раз обратился к главному арбитру Исроэлу Ривкину, стоявшему у открытой двери конюшни и усмехавшемуся.

Что ответил бы на это Исроэл Ривкин, Мейлах примерно знал. Сегодня Исроэл с Хаимом Бакалейником были в городе на ярмарке и купили для колхоза пару быков. И вот, чтобы по достоинству оценили их покупку, Исроэл сказал:

— Даже Яков Бергункер не сможет их уложить.

Этого было достаточно, чтобы Залмен Можарский тотчас передал это Якову, и тот явился лишь затем, чтобы взглянуть на быков. Тут-то и началось.

Залмен, затевавший всякие штуки, только бы хоть немного развлечь утомленных людей, очень хорошо знал — еще не было случая, чтобы Яков не победил. Повадка Якова испытывать таким образом быков, чтобы установить, каковы они будут в работе, осталась у него еще с довоенной поры, когда он сам был конюхом.

Первого быка Яков очень легко одолел и этим самым забраковал «удачную» покупку Исроэла и Бакалейника... Но со вторым пока приходилось туговато. Очень может быть, что, не столпись вокруг столько народу, он отказался бы продолжать борьбу. Но, не желая дать Залмену выиграть, Бергункер изыскал в себе новые силы, поглядывал озорными глазами и улыбался, словно баловался с жеребенком.

— Ты попробуй взять его хитростью, хитростью попробуй взять! По-бойцовски, как я когда-то!

Последний совет Залмен-Иоси покрыли оглушительные аплодисменты — рослый многопудовый бык лежал на спине с задранными кверху ногами.

— Подумаешь, — обратился к Мейлаху и Адаму Залмен-Иося, державший все время, пока длилась схватка, то одну, то другую сторону, — не такое уж великое дело — повалить быка.

— Если вы такой силач, — откликнулся Адам Никитич, — может, пошли бы ко мне в кузницу молотобойцем?

— Зачем? — подвернулся Залмен. — Я лучше устрою ему протекцию, чтобы бригадир послал его скирдовать.

— Нашел чем пугать меня! — Залмен-Иося выпрямился. — Где Мейлах? Пусть скажет, как мы с ним скирдовали.

Только тут Наталья Сергеевна заметила, что Мейлаха среди столпившихся уже нет. Он медленно шагал вдоль вечерней улицы. Увидев, как он прошел мимо своего дома и не остановился, Наталья толкнула в бок мужа:

— Видишь?

— Ну и что? — широко махнул рукой Адам. — Ну, что?

Был тот вечерний час, когда солнце перестает примешивать свое сияние к окраске степи и она приобретает свой естественный вид. Скоро начнут проступать звезды, а Двойрки все еще нет. Мейлах шел ей навстречу. Вечерний ветерок нес с баштанов пьянящий запах. Быстро спустившиеся сумерки вскоре поглотили удалявшегося Мейлаха.

Исроэл Ривкин, конечно, не хуже других в деревне знал, чему теперь приспело самое подходящее время. И все же нашлись люди, посчитавшие необходимым напомнить ему, что уборка уже давно позади.

— И что из этого? — ответил Исроэл, делая вид, будто не догадывается, на что ему намекают. — Ну, что из этого?

— Вот те раз! Только не думайте, что вам удастся отделаться тихой свадьбой.

— И придет же людям в голову! Как вы могли подумать, что я устрою моей дочери тихую свадьбу? — продолжал он притворно возмущаться, поглаживая густую бороду. — И что только людям может прийти в голову — тихая свадьба! Пхе!

Притворяясь, будто забыл, чему приспело время, он добился, чтобы его лишний раз поздравили. Теперь эти поздравления имели совсем не то значение, что до войны. Ни у него, ни у Бенциана здесь нет родных, но, когда Бенциан стал отцом, целый день в его доме не затихала суета — все его поздравляли. А теперь настала очередь Исроэла. Правда, поздравлять его начали еще задолго до того, как Залменка пришел и сказал, что любит Тайбл и что они сразу же после жатвы распишутся.