И Лина осталась.

На письма, которые Лина продолжала получать от Генриха уже после того, как просила забыть ее, она ему не отвечала. Но не проходило недели, чтобы на столе для корреспонденции, стоявшем в вестибюле института, не ожидало ее письмо, а иногда и два. Каждый раз Лине хотелось отослать их обратно не распечатывая, но мешало девичье любопытство, желание узнать, что еще нашел он в ней, этот уже немолодой, бывалый Генрих Зиновьевич, который, как утверждает, полюбил ее с первого взгляда и, где бы он теперь ни выступал, он мысленно выступает перед ней и, как бы полон ни был зрительный зал, всюду видит ее, одну ее.

Каждый раз, получив от Генриха письмо, Лина ловила себя на том, что в ней пробуждается чуть ли не такое любопытство, как при покупке лотерейных билетов. Знает заранее, что не выиграет (и она действительно еще ни разу не выиграла), но все равно продолжает покупать билеты и внимательно просматривать таблицы. Нет, она не отошлет ему письма обратно, пусть думает, что она их просто не получает, что они пропадают, и Генрих рано или поздно перестанет ей писать. Пройдет немного времени, и он, как она писала ему в своем первом и единственном письме, ее забудет. Иначе быть не может и быть не должно. Это ведь безумие, то, о чем он ей пишет. Она никогда на это не согласится, как бы она ни была влюблена. Может быть, он совсем по-иному воспринял эти ее слова и потому продолжает писать?

Тем не менее Лина знала, хоть и не признавалась себе в этом, что без его писем бесконечно долгими и скучными станут для нее студенческие вечера и ей будет совершенно безразлично, с кем она пойдет в кино или просто прогуляться. Недавно с ней такое уже случилось: гуляя с одним из парней, постоянно ее окружавших, она вдруг назвала его Генрихом. До сих пор не может она освободиться от мелодий, которые он тогда играл на хорах в музее. Они звучат у нее в душе и не дают ей забыть его. Но она его забудет, должна его забыть!

Но вот прошла неделя, и на столе в вестибюле Лина не увидела конверта с продолговато-округлыми буквами, похожими на ноты.

Лина не ожидала, что это так ее испугает, что она с нетерпением и страхом будет ждать каждый день письма. Но писем больше не было. Как Лина ни была к этому подготовлена, она все же боялась, что не сможет устоять и напишет ему. Нет, ему она не напишет. Она узнает у своей тети, с которой пошла тогда на его лекцию. У тети должны быть знакомые в соседнем буковинском городе, где живет Генрих. Уже одно то, что Лина не знает, где он, должно убедить тетю, что она прекратила знакомство с Генрихом, а спрашивает о нем только потому, что их институт хочет пригласить его прочитать лекцию и просто нужен его адрес. Как еще оправдаться перед тетушкой, которая, подобно родителям, предубеждена против музыки как профессии и, даже не зная Генриха, сравнивает его с местечковыми музыкантами, о которых рассказывают истории одну страшней другой? Откуда тетушка знает столько историй о местечковых музыкантах, если ни она, ни ее родители никогда в местечке не жили? Разве только от деда наслушалась она их и смотрит на музыкантов, как и дед. И ее, Линины, родители ведь точно так же смотрят...

В один из таких дней, когда Лина все еще не решалась — опустить или не опустить в почтовый ящик письмо к тете, она, выйдя из института, вдруг увидела Генриха. Он стоял у входа в сквер. Лина хотела замедлить шаг и не смогла. Но все-таки у нее хватило сил не выдать своего волнения. И, подойдя к Генриху, сдержанно поздоровалась, рассеянно при этом оглянулась, точно ждала здесь встретить другого. Только голос ее выдавал. Генрих, наверное, заметил это, иначе бы не спросил:

— Вы хотели, чтобы я приехал?

Лина взглянула на него и промолчала. Теперь она уже ничем не выдаст свою растерянность.

— Я еду на Урал. Не знаю, как долго там пробуду. Пока я здесь остановился на два дня. — Он сказал это так, словно должен получить от нее разрешение.

Они вышли из сквера и свернули на тихую улицу.

— Днем, насколько я понимаю, вы заняты в институте, а вечерами? У вас играет ленинградский филармонический оркестр. Я уже взял на сегодня два билета.

Она сама не предполагала, что так обрадуется.

— С удовольствием! — вырвалось у нее.

Провожая Лину домой, Генрих сказал, что сейчас едет на Урал только читать лекции, но, возможно, со временем переедет туда совсем. Для этого, конечно, есть причины.

Лина чувствовала — Генрих ждет, чтобы она спросила об этих причинах, но она молчала, и он перевел разговор на другое.

На вокзале, перед самым отходом поезда, Генрих спросил:

— Теперь вы будете отвечать на мои письма?

— Зачем? — Но ответила она ему уже не так уверенно, как ответила бы еще вчера или позавчера.

Прошло несколько недель, и так же неожиданно, как в прошлый раз, Лина, выйдя из института, снова увидела Генриха в том же скверике и, кажется, возле той же скамейки. Она и теперь попыталась скрыть от него свое удивление. Ведь уже второй год, как он, человек, в кого, как она себе представляет, влюбляются, наверно, все девчонки, бегающие на его лекции, продолжает писать ей письма, на которые она не отвечает, письма, от которых у нее кружится голова и не хватает дыхания, как на высокой горе под самыми облаками. Даже руку ему подала так же сдержанно, как тогда. Но через несколько минут она почувствовала себя такой ослабшей, что присела на скамейку. От охватившей ее слабости у нее закрылись глаза.

— Что с вами? — Генрих откинул с ее лба витой каштановый локон, которым играл весенний ветерок, и, нагнувшись, еще раз спросил: — Что с тобой, Лина?

Она уже точно не помнит, где и когда, там ли, в институтском скверике, или назавтра, в другом месте, он сказал ей, что развелся с женой. Показывая решение суда, Генрих сказал, что ему следовало бы развестить со своей женой сразу же после того, как понял, что никуда не уедет. И еще он ей сказал: то, что случилось сейчас, наверно, случилось бы раньше, намного раньше, если бы ее тетя жила в том же буковинском городе, где и он, и если бы Лина раньше приехала к своей тете погостить. Возможно, что тогда с ним не произошло бы то, что вообще не должно было с ним произойти. Нет, он никогда не отрицал и не отрицает, что Фрида ему нравилась. А теперь, после того, что случилось, ему тем более нечего оправдываться, что он женился на Фриде не потому, что Фрида — единственная наследница богатой аргентинской тети. Но по-настоящему, видимо, он ее никогда не любил.

Настоящая любовь, сказал он тогда Лине в весеннем сквере, ничего общего не имеет со сватовством, а ведь он, Генрих, женился по сватовству...

Рассказами о мелочности своей бывшей жены при разделе имущества Генрих спустил Лину с подоблачной высоты, где она только что пребывала, в глубокое темное ущелье.

Зачем он ей все это рассказывает? Зачем ей знать, когда и куда его бывшая жена уезжает?

И снова на вершине высокой горы, где не хватает дыхания и голова идет кругом, Лина почувствовала себя тогда, когда Генрих сказал, что переехал сюда, в город, где живет и учится она, Лина, и что она, Лина, знает, почему он сюда переехал. Если она хочет, чтобы он ей сказал, он ей скажет.

Лина крепче закрыла глаза, она боялась и в то же время хотела услышать это. Генрих взял ее руку и шепотом произнес:

— Меня привела сюда моя большая любовь к тебе, милая.

Кажется, и она в тот весенний вечер сказала ему впервые «ты». Он заставил ее. Генрих снова поднял ее на высокую гору под самые облака, и, пьянея от головокружительной высоты и его поцелуев, она вместе с ним повторяла — ты, ты, ты... Назавтра Генрих снова затеял с ней ту же игру, но на этот раз Лина уже почти не сопротивлялась. На третий или четвертый день ей вообще показалось, что она уже давно с Генрихом на «ты», и что она его впервые увидела не в темной сырой башне средневековой крепости в сопровождении женщины с ниточкой жемчуга на длинной белой шее, нет, она впервые увидела его здесь, в этом сквере, и что с тех пор, выходя из института, она его здесь всегда заставала, и что, кроме него, никто не провожал ее домой, и только с ним, с ним одним, она танцевала на студенческих вечерах, ходила в кино, на концерты, гуляла.