— Ты, наверно, голоден, Цаля. — Как Дина теперь была похожа своей заботливой преданностью на мать! — Подожди чуточку. Я сейчас приду, — она накинула на себя пальто, — забегу только в магазин. Я еще не успела отоварить карточки.

Цаля остановил ее:

— Никуда не надо идти. Если ты беспокоишься из-за меня, то разреши доложить: ровно час тому назад я поужинал.

— Прошу тебя! Оставь, пожалуйста. Ты, может, стесняешься?

— Клянусь, я не голоден. Ну, честное слово! — Он улыбнулся: ему приходится оправдываться перед Диной, как когда-то перед ее матерью.

Цаля снял с Дины пальто и опять повесил его на стену.

— Но чаю ты выпьешь? Хлеб с маргарином и сахар у меня есть.

Дина затопила железную печурку, и в тускло освещенной, отдающей сыростью комнатушке разнесся запах жареных картофельных очистков.

— Не надо, — он не дал ей поставить чайник и усадил рядом с собой у накалившейся печки. — Помнишь, Диник, как мы забирались к тебе в комнатку, к натопленной печке, а в окно заглядывала луна. Такой огромной яркой луны я больше нигде не видел.

— Помню, — и, чуть склонив к нему голову, она прикрыла глаза.

Прежде чем Цаля успел сообразить, что с ним происходит, его голова лежала у нее на коленях. В тот же миг он почувствовал на своих волосах ее пальцы. По-мальчишески стыдливо он схватил ее руку и слегка прикоснулся к ней зубами.

— Рано, Цалик, появились у тебя седые волосы.

— Война, Диник.

— Почему ты ничего не рассказываешь о себе? — Ее голос доходил до него словно издалека, и он не знал, то ли это она так тихо говорит, то ли кровь, бешено стучащая в висках, заглушает ее голос. — Почти десять лет мы не виделись с тобой. — Дина замолчала, а потом совсем тихо, будто не ему, а себе одной поверяла эту тайну, сказала: — Но однажды я тебя видела. Это было года четыре тому назад. Да, четыре года.

— Где? Как?

— Я даже запомнила день. Это было в воскресенье. Мы с мужем тогда уже снова переехали в тот город, где жили раньше. Гуляя как-то по центру, мы зашли с ним в магазин, и там я тебя увидела. Не помню уже, как я выбралась из магазина, помню только, что у меня страшно закружилась голова. Муж рассказывал потом, что я побелела как стена и, если бы он тут же не вывел меня на свежий воздух, я упала бы в обморок. — Она склонилась над ним, и ее дыхание коснулось его уха. — Но может быть, мне это только показалось, может быть, это был совсем не ты.

Даже если бы она тогда ошиблась, кого-то другого приняла за него, он ей этого теперь не сказал бы. Но Дине тогда не почудилось. Это действительно был он, Цаля. Он не утаил от нее и того, что, уже став отцом, не переставал ее разыскивать, и почти всякий раз, когда у него был отпуск, она могла бы его встретить в своем городе. Он приезжал туда на три-четыре дня, и Дина могла бы тогда его видеть. Он сидел в садике напротив ее двора, прохаживался по тротуару напротив балкона ее дяди; гулял в ботаническом саду, он ходил и всматривался в лица молодых матерей, забиравшихся с детскими колясками в тень аллей и скверов. Он был уверен, что она снова приехала в город. Однажды он даже шел издали за ее матерью, думал, что она идет к ней, к Дине, но Ханця свернула к рынку. Разве мог он зайти к ним в дом или остановить кого-либо из родственников, даже если бы и встретил их, после того как ее брат сказал ему, что безрассудно гнаться за тем, от чего сам убегаешь? О, если бы он знал, что после свадьбы она не переменила фамилии...

— Разве Этл тебе не говорила? Ты знаешь, что она вышла замуж за Лейви? Лейви тоже в первый же день ушел на войну. А через месяц Этл стала вдовой. Она эвакуировалась с заводом куда-то очень далеко, кажется в Сибирь. Как она там перебивается с тремя крошками на руках?.. Я хотела бы ей помочь, но не могу узнать, где она. Не случилось ли чего с эшелоном или, не дай бог, еще хуже — не попали ли они к немцам. Может, тебе удастся что-нибудь узнать о ней. Теперь ее фамилия не Зельцер, а Роснер, как у нашего Лейви. Ты не должен мне рассказывать, Цалик, что тогда между вами произошло. Я знаю, ты потом поссорился с ней, перестал разговаривать. Она не виновата. Ведь не со злым умыслом она это сделала. Она просто очень любит меня и боялась, что с тобой я не буду счастлива... Виновата я, дорогой. Мне казалось, что Этл тогда приехала ради тебя. Я не хотела вам мешать. Но зачем вспоминать об этом? Многое, что было в нашей жизни прежде, кажется мне теперь таким ничтожным и глупым, — она приподняла его голову со своих колен и не отводила от него глаз.

— Ты смотришь на меня, Диник...

— Я так давно тебя не видела.

— Я сильно изменился, да?

— Мы все, дорогой, сильно изменились. Не мешай мне. Дай наглядеться на тебя. Кто знает, когда мы с тобой снова увидимся.

— Этого никто теперь не скажет. Война.

— Нет, нет, нет, нет, — она рукой прикрыла ему рот. — Ты будешь жить. Ты останешься жить. Тебя сбережет моя любовь, как берегла до сих пор. Знаю, дорогой, ты не должен мне рассказывать, знаю, что ты разыскивал меня, что был в местечке, что и Фрума не сказала тебе, где я. Это я просила всех ничего не говорить тебе. Я боялась встречи с тобой. Не знаю, может, было бы лучше, если бы мы и теперь не встретились.

Она положила голову Цале на плечо, и казалось, задремала. Огонь в печурке потускнел, тени на стенах удлинились.

— А где твои дети? — спросил Цаля, опустив плечо ниже, чтобы ей было удобнее держать голову.

— Лерочка еще в школе. Ее класс занимается в вечернюю смену. А Ильчик должен вот-вот прийти из садика. Соседка пошла за своей девочкой и заодно приведет Ильчика. Когда ты едешь?

— Меня будут ждать через два часа в гостинице. Оттуда поеду на аэродром.

— Я очень хотела бы, чтобы ты видел моих детей. Лерочка, наверно, узнает тебя. Из всех моих фотографий она больше всего любила ту, где мы с тобой сняты вдвоем. У тебя сохранилась эта фотография? Или твоя жена...

— Сохранилось только то, с чем я ушел в тот день на работу. Все осталось под развалинами.

— Прости, что спросила. Я понимаю, не нужно было спрашивать.

— Сколько лет Лерочке?

— Девятый пошел, а Ильчику скоро будет четыре.

Теперь, когда она заговорила о своих детях, ему легче было спросить:

— А у тебя осталась та фотография?

— Я вообще ничего не успела взять с собой. Опоздай я на каких-нибудь десять — пятнадцать минут, и оказалась бы с детьми там, где находятся теперь многие, кто не эвакуировался. Я ведь тоже не собиралась уезжать. С нами в одной квартире жила еврейская семья, приехавшая из Германии незадолго до того, как фашисты захватили там власть. В город приехало тогда несколько семей из Германии. Там, у себя, им нечем было заняться, была безработица, а у нас, ты ведь знаешь, уже тогда нуждались в людях, в особенности в таких специалистах, как наш сосед.

— Понимаю... — вздрогнул Цаля. — Но как ты могла дать себя уговорить?

— А ты не дал бы себя уговорить, если бы человек, проживший всю жизнь в Германии, сказал тебе, что немцы не такие, как о них рассказывают и пишут. К тому же они меня заверяли, что раз я живу в одной квартире с людьми из Германии, говорящими на настоящем немецком языке, мне вообще нечего бояться. Они выдадут меня за свою родственницу. А что слухи о немцах преувеличены, видно, мол, из того, что среди тех, кто не эвакуируется, есть люди, которым, казалось бы, надо уехать. Во всяком случае, говорили они, мне бояться нечего. Дело идет к зиме. Куда мне с двумя малыми детьми пускаться в путь? Ильчику тогда и трех не было.

— А потом, что было потом? — спросил Цаля, с каждой минутой все больше волнуясь, словно Дине предстояло снова пережить то, что она рассказывала.

— Потом? Если бы я даже захотела эвакуироваться, так уже не на чем было. Поезда уже не шли. По воде, может, и проскочили бы, но даже и лодки не было. Оставалось одно — уйти пешком. Но куда, когда кругом фронт? Вот мы и сидели, ждали, что будет дальше. Дня за два до того, как наши оставили город, немецкие самолеты так бомбили, что не успеешь вылезти из убежища, и снова приходится туда бежать. И вот плетусь я так с Ильчиком на руках и Лерочкой у бока из убежища, как вдруг у парадного мне загораживает дверь молоденький красноармеец и начинает упрашивать, чтобы я уехала, просит прямо со слезами на глазах не оставаться, а сию минуту уезжать.