Вдруг послышался среди деревцев легкий шорох. Немного спустя шорох повторился. Бенциану стало не по себе. Но тотчас в нем победил солдат. Он остановил бедарку и огляделся. Никого кругом нет.

Натянув вожжи, Бенциан стегнул лошадь и чуть ли не в тот же миг услышал неподалеку от себя знакомый голос:

— Тот, кто живет в соседстве с кладбищем, уже не замечает могил. Ты знаешь, что сегодня за ночь? Ночь перед уборкой, и в такую ночь, кроме меня и тебя, никто не пришел на отцовские могилы...

С кем это Мейлах толкует?

— Забыть, конечно, легче, чем запомнить...

Бенциан прислушивался и никак не мог понять, почему Мейлаху никто не отвечает? С кем же он говорит? С самим собой?

— Если задержусь тут еще на несколько дней, я со всеми перессорюсь, и знаешь, кто будет в этом виноват? Ты!

— Я?

— Я жду, чтобы ты сказала мне — уезжай!

— Не понимаю тебя, Мейлах.

— Не ты это скажешь мне, скажет твой отец...

— Знал бы ты, как мой отец тебя любит...

— А ты?

Что ответила Двойрка, Бенциан уже не слышал. Он рванул вожжи и до самой деревни несся не оборачиваясь. Задержись там Бенциан на одну секунду, не совладал бы он с собой и сказал: «Знаешь что, парень, уезжай подобру-поздорову туда, откуда приехал. Не затем я звал тебя сюда, чтобы ты растравлял наши раны. Мало того, что Двойрка весь день пробыла среди могил, ты еще приводишь ее сюда и ночью, а потом она бродит словно тень, не слышит, что ей говорят».

В царившей на улице тишине, в домах с погасшими окнами, встретивших его при въезде в деревню, было что-то напоминавшее таинственную тишину на фронте перед наступлением. Все, кажется, погрузилось в сон, но все бодрствует. Чтобы поднять людей на работу, дважды звякать по рельсу, висящему на колхозном дворе, сегодня не придется.

Откатив распряженную бедарку к телегам и мажарам, стоявшим, вытянувшись в длинный ряд, с поднятыми вверх оглоблями, Бенциан постучался в слабо светившееся, запыленное оконце конюшни. Послышались тяжелые шаги.

— Кому это там не спится, а? Если ты пришел за лошадью, то напрасно утруждаешься. Председатель наказал, чтобы сегодня никому лошади не давать, даже по его записке.

— А если я хочу вернуть лошадку?

— Ах, это вы, товарищ парторг!

Исроэл Ривкин в нижней рубахе с засученными выше локтей рукавами, вытерев о заплатанные штаны измазанные руки, широко и радушно приветствовал Райнеса.

— Поздравляю вас, Бенциан! Дай бог, в добрый, счастливый час!

— Дай бог, — ответил Бенциан. Он почувствовал, что Исроэл хочет сообщить ему что-то важное, почувствовал по улыбке, с какой тот стоял против него, поглаживая густо разросшуюся бороду. Бенциан прислонился к столбу и приготовился слушать.

— Вы что-то смотрите на меня, товарищ парторг, точно не узнаете.

— Жду, чтобы вы мне сказали, с чем поздравляете.

— Вы, кажется, собирались привезти вашего парня домой?

— Ах, вы про моего Давидку? Спасибо! Фейга что-то не совсем здорова. Придется, видимо, ехать за ними на исходе недели...

И чтобы Исроэл перестал присматриваться к нему, Бенциан принялся разглядывать лошадей, шумно сопевших возле кормушек.

— Не жалейте им овса, Исроэл, особенно рассчитывать на эмтээс пока не приходится. Наша, так сказать, эмтээс здесь. Где тут у вас упряжь? Смотрите, чтобы все лежало на месте, чтобы завтра не было беготни, суеты...

— Вы, товарищ парторг, забыли, видимо, что я уже, слава богу, двадцать лет крестьянин. Да, двадцать лет уже, и знаю, что такое жатва. — Он высунул голову наружу, окинул взглядом звездное небо и облегченно вздохнул. — Завтра будет золотой денек.

— И вдобавок очень жаркий. — Бенциан принялся чистить приведенного им коня.

— Будьте так добры, — Исроэл протянул руку за щеткой, — я уж как-нибудь сам справлюсь.

— У хорошего директора эмтээс тракторист никогда не приведет в гараж грязную машину. Надо, реб директор, приучать народ к дисциплине — получил вычищенного коня, будь любезен, приведи его назад в таком виде, в каком взял.

Они потом долго стояли у открытой двери слабо освещенной конюшни, прислушиваясь к тихому шелесту поля.

— Часа через три можно будить народ, — проговорил парторг, вглядываясь в густо усыпанную звездами высь. И вдруг спросил: — Скажите мне, товарищ Исроэл, что такое хлеб?

— Хлеб, спрашиваете? — Исроэл раз-другой пожал плечами, деловито забрал в кулак колючую бороду, росшую у него больше вширь, и снова пожал плечами. — Как бы вам сказать — хлеб есть хлеб... Но вы, насколько понимаю, имеете в виду политическую сторону дела, ну, а в политике, как вам известно, я не очень силен.

Не со вчерашнего дня знает Исроэл Ривкин Бенциана Райнеса. Ясно — раз тот о чем-то спрашивает, это далеко не так просто, как может иному показаться. Вообще для него, для парторга, нет, кажется, на свете простых вещей. В каждом деле он всегда видит еще что-то и любит тут же втолковать собеседнику. Но двумя-тремя словами никогда не обходится. Как начнет что-нибудь объяснять, то заводится на час, если не больше, и он уже не тот Бенциан. Даже голос у него меняется — становится звучным, торжественным. И тогда, похоже, ему все равно — обращается ли он к одному человеку или к целому собранию. Откуда только у человека такая уйма слов, столько изречений с толкованиями к ним... Так, видимо, говорят на заседаниях и собраниях района. И хотя Исроэл частенько не понимал, о чем говорит Бенциан, он тем не менее любил его слушать и глядел на него, как ученик на раби.

— Хлеб и машины, товарищ Исроэл, — разошелся Райнес, — это, как бы вам сказать, сердце и легкие всякого государства. Мы с вами крестьяне уже немало лет, но что такое хлеб, то есть политическую сторону дела, многие из нас поняли только во время войны. Что тут отрицать — до войны и среди нас были такие, которые думали: «Хлеб? Невелика важность. Главное, был бы рубль — за деньги можно все раздобыть...» Что, разве не так?

— Кто станет отрицать!

— А раз человек так думает, — продолжал парторг, повышая голос, — ему, собственно, безразлично, где и на каком деле заработать свой рубль... Опять же не будем отрицать — среди наших людей еще и теперь есть такие, кто все меряет на деньги. Но деньги, сказал Маркс, это — фетиш, золотой идол! Понимаете?

— Ну конечно, понимаю, а то что же?

— А раз на хлеб смотрят как на предмет, который можно купить, он перестает быть делом государственной важности... Понимаете?

— Чего тут не понять?

У Райнеса это было, знал Исроэл, только начало, предисловие к тому, что собирался сказать.

— Хлеб, товарищ Исроэл, гораздо более глубокое дело, чем можно себе представить. Мы имели бы очень печальный вид, если бы во время войны не имели собственного хлеба. Одним словом, хлеб далеко не такой простой предмет, как иные думают.

— Ну конечно...

— Была у нас когда-то, если помните, поговорка — у кого добра полон ящик, тот миру и указчик. Много нашлось бы на свете указчиков, если бы у нас не был полон ящик, я имею в виду, если бы мы не имели собственных машин и собственного хлеба. Из сказанного, дорогой Исроэл, следует, что наши элеваторы всегда должны быть полны. Прежде всего надо обеспечить элеваторы.

— Все это таки правда... Но до каких пор будем дрожать над ломтиком хлеба? Не успеешь выполнить один план, тебе уже дают встречный и еще один встречный... Ведь река — и у той могут иссякнуть воды.

— Вот тут, видите ли, вы определенно правы. Но что поделаешь, когда секретарю райкома и председателю райисполкома хочется хвастать перед центром! Хвастают за наш счет и получают ордена. Если при таком урожае, как в нынешнем году, остаться без хлеба, это вопиющее дело. Так и скажу ему, секретарю нашему, в глаза скажу. Одним словом, без хлеба мы в этом году не будем... Доброй ночи!

Уже стоя в дверях, Бенциан как бы мимоходом спросил:

— А как там поживает ваш гость?

— Вы про Мейлаха? — Исроэл широко развел руками. — Последнее время почти не вижу его, но Тайбл моя рассказывает, что он часто приходит к ним на баштан.