— Горе многих — половина утешения в собственной беде, хотите вы сказать? — Гилел приблизился к Матушу. — Нет, Матвей Арнольдович, нет. Оттого что в этой могиле лежит почти все местечко, а Шифра, как и я, осталась одна из всей семьи, ей... Нет, чужие страдания не облегчают душу.

— Я этого не сказал. Но что можно было сделать? Такова божья воля. Человек не властен над своей судьбой. Бог дал...

— Знаю, знаю, — перебил его Гилел. — Бог дал, бог взял. Он, значит, дает нам жизнь, он же ее и забирает. На него, значит, вы возлагаете всю вину? На него! Ну, а человек ни за что не отвечает? Он, созданный по образу божию, ни в чем не виноват? Праведник он? Человек только выполняет волю господню? Раз так, убивай, режь, насилуй, бросай живых детей в яму, не забывай только сказать при этом: бог дал, бог взял, — и утешать живых страданиями других.

— Что с вами сегодня, сват?

— Ничего. Реб Йона, дайте мне, пожалуйста, подсвечник со свечами.

— Папа, зачем зажигают свечи? — спросила Эстер, видя, как Гилел ставит у памятника подсвечник с зажженными свечами.

— Наверно, обычай такой у них.

Гилел подозвал сына и подал ему ермолку:

— На, дитя мое, накрой голову и читай заупокойную молитву. У тебя, слава богу, есть по ком читать заупокойную молитву.

— Папа, я же не знаю, — растерялся Либер.

— Говори за мной! — И Йона начал речитативом: — «Исгадал вэискадаш шмей рабо...»

— Постойте, реб Йона, — остановил его Гилел и обратился к сыну: — Знаю, сын мой, что ты не знаешь молитвы. К тому же ты далек от всего этого...

— Папа!..

Но Гилела трудно было теперь остановить.

— Наш блаженной памяти Балшемтов говорил, что, если молитва не идет из глубины души, она застревает в середине пути, как глас вопиющего в пустыне. Какой смысл в молитве, если ее не понимают да к тому же не верят в нее? Так прочитай, сын мой, свою собственную молитву, которую не придется разъяснять тебе, заупокойную молитву по твоим расстрелянным братьям и сестрам, по нашему замученному местечку, по всем истерзанным городам и местечкам, где хозяйничали злодеи.

— Вот тут, сын мой, была яма, — опять разразилась плачем Шифра. — Тут мы все стояли... Вопли, стенания, плач детей... Как не ослепло солнце, взирая на все это, как не разверзлись небеса, как не рухнул весь мир...

— Нашли время для заупокойных молитв, — заворчал Матуш. — У нас сегодня, кажется, свадьба, а не, упаси боже, похороны.

Всегда тихий, спокойный Йона не выдержал, его голос задрожал:

— Как вы можете говорить такое? Разве у вас в Ленинграде на торжествах и праздниках не вспоминают погибших в годы войны? В Ленинграде ведь нет ни одной семьи, не потерявшей кого-нибудь из близких.

— Реб Йона, — попросил Гилел, — будьте добры, дайте мне талес. К моей свадьбе тесть, мир праху его, заказал писцу тору[18] и передал ее в молельню. Теперь на каждого прихожанина приходится, наверно, по нескольку свитков.

— Время теперь другое, реб Гилел.

— В мое время молельня Балшема была святая святых, а ныне святая святых — этот памятник.

Гилел накинул на себя талес, простер руки к огороженному холму и молитвенно произнес:

— Святые души замученных в яме, я, Гилел, сын Ошера, призываю вас в свидетели, что я ничем не прегрешил против вас, ни в чем не виноват перед вами, что руки мои чисты и не осквернены ни разбоем, ни насилием, не запятнаны кровью ближнего. Чистые, святые души, я, Гилел, сын Ошера, и моя жена Шифра, дочь Хайкл, приглашаем вас на свадьбу нашего единственного сына Либера. Подойди, сын мой, склони голову и прими мое благословение. Благословляю тебя, сын мой, и да сопутствует тебе на всех твоих стезях и во всех твоих деяниях удача и мое благословение. Чтобы ни ты, ни дети твои, ни дети детей твоих не знали больше никаких войн, никаких гитлеров, будь проклята их память, никаких гетто, никаких убийств! Да будет мир на земле, аминь!

— Мама, что такое аминь? — спросила Эстер Шифру.

— Аминь, дочка, означает, чтобы все добрые пожелания исполнились.

Гилел снял с себя талес и подал его Матушу, мигнув при этом Йоне, чтобы тот позвал сюда Алексея.

Накинув на себя талес, Матуш стал против памятника на место Гилела и спросил:

— Реб Гилел, что я должен сказать?

— Вы же слышали?

— Да, слышал, но все же подсказывайте мне.

— Начните с того, с чего я начал, с клятвы.

Матуш, высунув голову из-под талеса, начал повторять вслед за Гилелем:

— Я, Матуш, сын Арона, призываю вас, святые души, в свидетели, что я ничем не прегрешил против вас, ни в чем перед вами не виноват...

— Что руки мои чисты и не осквернены...

— Что руки мои чисты и не осквернены...

— Ни разбоем... — подсказал ему вернувшийся Йона.

И Матуш за ним повторил:

— Ни разбоем...

— Ни насилием...

— Ни насилием...

— Не запятнаны кровью ближнего...

Между деревьями показался Алексей и остановился перед Матушем. Увидев его, Матуш съежился и спрятал голову под талес.

— Мои руки не запятнаны кровью ближнего... — громко повторил Йона.

Матуш молчал.

— Ой, злодей здесь! — вскрикнула Шифра. — Гилел, смотри, злодей здесь!

— Вижу, Шифра, вижу. — И Гилел, не двигаясь с места, словно врос в землю, сказал замолчавшему Матушу: — Вы же просили, чтобы вам подсказывали, так повторяйте: «Мои руки не запятнаны кровью ближнего...»

Но Матуш стоял, низко опустив голову, и по-прежнему молчал.

— Мама, это тот полицай, что гнался за тобой? — спросил Либер и бросился было к Алексею.

Но Гилел загородил сыну дорогу:

— Стой, сын мой! К нему нельзя приближаться — он отверженный.

— Так пусть немедленно уберется отсюда! — крикнула Шифра.

— Шифра, я сам за ним послал. — Йона указал на Гилела.

— Да, это я его позвал. — И, как судья, дающий последнее слово подсудимому, Гилел обратился к Матушу: — Вы молчите?! Значит, это правда? Я вас спрашиваю: это правда?

— Что правда? — Эстер испуганно посмотрела на Гилела.

— Его спроси, отца своего!

— Папа!

— Я не виновен, дочка, — пробормотал Матуш.

— Бедняга, возвели напраслину на человека...

— Кого это вы, реб Йона, называете человеком? — Гилел в гневе прищурил глаза. — Кого назвали вы человеком?

Тем временем Матуш пришел в себя и накинулся на Гилела и на Йону:

— А вы на моем месте? Что сделали бы вы на моем месте? Теперь все стали судьями. Умирать никому не хочется, а надо мной уже занесли топор: или — или...

— Хотите сказать, что вас принудили? — перебил его Йона.

— А что же, по-вашему, я пошел по своей доброй воле?

— А разве не было таких, что шли на это по доброй воле? — продолжал Гилел, как судья, которому еще хорошо надо подумать, прежде чем вынести приговор. — Почему фашисты пристали именно к вам, а не к другому?

Но Матуш не считал себя обвиняемым, обязанным все выслушивать и отвечать на все вопросы.

— Что вы спрашиваете меня? Немцы отчитывались передо мной, что ли? Приказали, и все! — Встретившись взглядом с Алексеем, Матуш, как бы желая вызвать к себе сочувствие, добавил упавшим голосом: — Что мне оставалось делать? Другого выхода не было...

— Кроме злодейства? — вскричал Гилел.

— Ложь, клевета! Еврейская полиция не злодействовала и никого не...

— Истые праведники, — вставил свое слово Йона.

— Праведники не праведники, но наши руки не запятнаны кровью.

— Как вы сказали — не запятнаны кровью? — прогремел голос Гилела на весь лес. — Ну да, вы только вязали свои жертвы, а убивали их другие. Вы только помогали загонять жертвы в вагоны, а душили и сжигали другие. Вы только помогали отнимать у матерей малюток, а разбивали им головки другие. Вы только...

— Мы не знали, куда их высылают...

Алексей, молча стоявший меж деревьев, приблизился к Матушу:

— Ты не знал? А кто помогал нам искать в гетто спрятанных детей? Ты и твои полицаи!