День Победы он встретил возле Полярного круга, на севере от Норвегии, в компании хороших ребят, матросов «Петропавловска». Выпили, как водится, и за победу, и за наступившую мирную жизнь. Полярный день, длинный-предлинный, без конца и края, стоял над северными морями, и оттого действительность утрачивала своё обычное течение и казалась нереальной, а мир романтичным и прекрасным.
Реальность началась в Архангельске.
— Где вас призывали в армию? — спросил комендант порта, когда Шамрай наконец сдал архив.
— В Суходоле.
— Сейчас вам выпишут проездные документы, поедете туда…
— Простите, товарищ майор, мне необходимо вернуться в Париж…
— Вы служите там? Там находится ваша часть?
— Нет, у меня вообще нет части. Но вот командировка…
— Задание вы выполнили. Теперь пойдёте в распоряжение Суходольского военкомата. Там решат, как вас использовать.
— Но у меня в Париже жена…
— Выпишите её к себе, — невозмутимо посоветовал майор.
И Шамрай понял, что комендант и в самом деле не может поступить иначе.
Шамрай долго ехал через всю страну с севера на юг. Сожжённые вокзалы, разрушенные города, прозрачные, выплаканные от горя глаза женщин… И над всем этим синий ветер победы и надежды. Война окончилась, теперь неё будет хорошо. Как же иначе…
Волнуясь, ступил Шамрай на родную землю в Суходоле. Сгоревший вокзал. Руины из кирпича и серой штукатурки. Но на перроне дежурный в красной фуражке, и поезд пришёл точно по расписанию. Жизнь налаживается.
Вот ты и вернулся на Родину, Роман, после долгой, как жизнь, войны. Нет у тебя в вещевом мешке добра — всего лишь любовь Жаклин, победа да чистая, как слеза, совесть. Пути твои были трудными, но нигде ты не поскользнулся, не оступился и потому можешь смотреть людям прямо в глаза.
Сейчас иди домой. В Суходоле остался твой отец. Пройдись по знакомым улицам детства, посмотри на дом, с крыльца которого ты вступил в эту тревожную жизнь. А может, уже давно и нет родного крыльца? Мало ли таких хат поглотило ненасытное чрево войны?
Шамрай помимо воли прибавил шагу. Взошёл на высокую днепровскую кручу. Родной завод дымил всеми своими трубами. Восстановленные мартены работали полным ходом. Внизу Днепр, величавый и вечный, как песня. Сразу успокоилось бешено колотившееся сердце. Что бы там ни случилось дальше, как бы ни сложилась твоя будущая жизнь — ты дома.
И пусть душу твою не надрывает тоска о Жаклин. Она с тобой каждую минуту, в каждом твоём дыхании, в каждой твоей мысли. И Днепр, и этот огромный завод — всё это прекрасно, и потому очень пойдёт Жаклин… Скоро ты взойдёшь с ней, рука в руке, на эту кручу и увидишь в её глазах родное небо и эту синюю волну…
Домик стоял на своём месте, но изменилось всё. Роман понял с первого взгляда — отца не было. Не так подрезаны кусты смородины, и ветви старых яблонь, без подставок, низко склонились к земле. Всё знакомое до боли и одновременно всё чужое.
Ступил на деревянное крыльцо, постучал в дверь. На порог вышел старый дед. Борода ощетинилась короткими седыми волосиками. Широкая лысина блестела на солнце. Да это сталевар Семён Кортах. Его Шамрай знал ещё до войны.
— Приехал? — в свою очередь узнав Шамрая, спросил Корчак.
— Приехал, дедуся. А где отец?
— Отца твоего немцы повесили… В сорок втором… Проходи, сынок.
Шамрай шагнул в сени. Вот здесь, в детские годы, на гвоздике, вбитом в стояк, висели его санки. Гвоздик ещё торчит. Они вошли в комнату. И комната тоже постарела, будто бы стала меньше и потолок ниже.
— Теперь вы здесь живёте?
— Мы с бабкой живём. Наша-то хата сгорела…
— Мне уголок найдётся?
— Что спрашивать? Твой дом, ты хозяин.
— Мне хорошо бы отдельную комнату, — проговорил Роман и почему-то смутился. — Я женатый теперь.
— Будет тебе и отдельная комната. Места хватит.
— А Степан где?
— Степан? — Дед взглянул на лейтенанта, опустился на стул и заплакал. Слёзы текли, пробираясь между седыми волосиками бороды.
— Когда? — спросил Шамрай.
— В сорок втором. Под Сталинградом. Смертью храбрых.
Вошла старая Корчакиха, остановилась у порога, глазам своим не веря, потом бросилась Шамраю на шею, заголосила. В дверь уже стучали соседи. Шутка ли — Роман приехал! С самого начала войны не было ни слуху ни духу, а тут — на тебе: явился.
На другой день Шамрай, с раннего утра начистил сапоги, подшил свежий подворотничок и направился в военкомат. Молоденький писарь, взглянув на его документы, встал, сказав: «Сейчас доложу» — и исчез за дверью. Вскоре снова появился, улыбнувшись, проговорил:
— Проходите, — и распахнул дверь.
Шамрай вошёл в кабинет. Василий Иванович Грунько сидел за широким столом, читая его документы. Тот самый Грунько, который приказал тебе, Роман, и бойцу Могилянскому прикрывать шоссе под Киевом… Это было, кажется, тысячу лет назад. Целая вечность отделяла тебя от того часа, хотя и прошло всего лишь четыре года.
— Проходите, проходите, товарищ Шамрай.
Лейтенант подошёл к столу, сел на предложенный стул. Грунько немного поседел, но не очень-то изменился.
— Где мы с вами виделись в последний раз? Под Киевом. Правда, вас там оставили прикрывать отход. Как же вы остались живы? — Грунько был вежлив, даже любезен, но в каждом его слове чувствовалась зоркая насторожённость.
— Меня оглушило гранатой, и я попал в плен.
— А дальше?
Шамрай рассказал. Грунько слушал внимательно, и на его круглом полном лице ясно обозначилось недоверчивое удивление.
— Значит, вы женились, и у вас во Франции осталась жена? — уточнил он, когда Шамрай закончил свой рассказ. — Брак оформлен юридически?
— Нет. К кому мне следует обратиться, чтобы оформить её приезд?
— Подождите. Сначала нужно всё выяснить с вами.
— Что же выяснять со мной?
Грунько встал, высокий, плотный, с погонами подполковника на плечах, прошёлся по кабинету, посмотрел на Шамрая. Взвешивая каждое своё слово, сказал:
— О вас многое, весьма многое надо уточнить. Мне не впервой приходится выслушивать разные истории от пленных… бывших пленных, — поправился Грунько. — Все они поразительно захватывающи. Ваша не исключение. А вот правду ли вы рассказали — неизвестно. Потому и не обижайтесь и не имейте претензий к нам, если мы попробуем кое-что проверить…
— Пожалуйста, проверяйте. У меня совесть чиста.
— В список демобилизованных я включу вас немедленно. Думаю, что там, в Париже, вам несколько поспешно выдали форму, но об этом потом. Вопрос о вашем пребывании в армии решится месяца через два. А до того времени придётся подождать. И ещё одно, товарищ лейтенант, пока вы носите военную форму, я просил бы вас об этом не забывать. Этот цветок за ухом не к лицу офицеру.
— То же самое мне однажды сказала Жаклин.
— Кто?
— Моя жена.
— Могу вас поздравить: у вас неглупая жена. Желаю успеха.
В тот же день вечером Шамрай сидел в своей комнате и писал письмо Жаклин. Разговор с военкомом не только не испортил ему настроение, даже не посеял тревоги, таким сильным было убеждение Шамрая в собственной чистоте.
Теперь он писал ей письмо не из Гамбурга, а из дома, и под рукой были словари, так что работа пошла быстрее. Но всё равно Шамрай не мог выразить то, что хотелось, рассказать ей и о весне в Суходоле, и о тёплом синем ветре, который гуляет над Днепром, и о его, Шамрае, тоске по ней, о его любви… Слова выходили из-под пера какие-то сухие, казённые, фразы короткие, и чувства потому выглядели бледными и, наверное, смешными. Он перечитал своё письмо. Да, не очень-то складно. Но не беда, Жаклин поймёт. Беда в другом. Он не сообщал Жаклин ничего определённого о её приезде. Что сделал он для их скорой встречи? Ничего. Так почему же он сидит, как пень, пишет нежные слова о любви, вместо того чтобы действовать!
Он будет писать в Москву. Будет писать каждый день. И писал. Письма исчезали в чёрной щели почтового ящика. Но ответ не приходил. Он продолжал писать. В Москве всё же должны понять Шамрая, что без Жаклин ему нет жизни.
