— Куда же ты предлагаешь мне бежать? — всё ещё не решаясь поверить, спросил Шамрай. — Я и пяти километров не пройду, поймают и доставят в комендатуру.

— Мы об этом подумали, — проговорил человек. — Сейчас ты выйдешь за ворота, станешь в свою колонну, отбудешь перекличку. Пройдёшь метров пятьсот и отстанешь. Это наверняка удастся.

— Допустим, — согласился Шамрай.

— Конечно, — немец говорил тихо и медленно, давая Шамраю возможность понять и хорошо запомнить смысл его слов. — В первом переулке, справа от завода, будет стоять машина, газогенераторный «оппель-блитц». Задняя стенка кузова будет открыта. С правой стороны лесенка — три ступеньки, залезешь в кузов, спрячешься за мешками и постучишь в кабину дважды по три удара.

«Пунктуальный народ немцы», — недоверчиво подумал Шамрай. И спросил:

— Куда же меня повезут?

— Как можно дальше от Айсдорфа… И от Ленина, понимаешь?

— А за Шильда ты не боишься? Он не выдаст?

— Нет, за Шильда я не боюсь, — глухо ответил рабочий. — А вот за тебя не поручусь… Когда развалится этот гитлеровский зверинец, мы поставим памятник на площади нашего города.

— Ты надеешься дожить до того дня?

— Да, мне бы хотелось. Может, и ты доживёшь, но для этого нужно исчезнуть. Ты всё понял?

— Всё. Передай товарищам — не подведу.

— Пожалуй, хорошо, что мы не оставили тебя в шахте. Глюк ауф! — по-шахтерски попрощался парень.

— Глюк ауф! — в тон ему ответил Шамрай. И хотел ещё что-то спросить, снова почувствовать его надёжное плечо рядом со своим. Но человек отстал и сразу исчез в толпе.

Всё произошло так, как и сказал этот немецкий шахтёр. После переклички конвоиры не встали, как всегда: один — в голове, другой — в хвосте колонны, а оба пошли впереди, не очень заботясь о том, убежит кто-нибудь из пленных или нет.

«Неужели договорились и с ними? — подумал Шамрай. — Похоже…»

Еле-еле плетясь, он вскоре оказался в последних рядах колонны, наклонился завязать верёвку на разорванном ботинке и незаметно отстал, растворился в сумерках апрельского вечера, будто нырнул в глубокую воду. Затемнение Айсдорф соблюдал ревниво, и темнота, как чашу, до краёв наполнила межгорье, где притулился городок.

Шамрай нашёл первый переулок справа и в темноте чуть не ударился головой о кузов грузовика. Задняя спинка была открыта, с правого бока лесенка в три ступеньки.

Чтобы убедиться, что ошибки нет, стукнул косточкой согнутого указательного пальца по кузову дважды по три раза. Где-то в кабине стук отозвался. Тогда, уже не раздумывая, полез на мешки, спрятался за ними, стукнул в железо кабины.

Кто-то вышел, закрыл заднюю стенку, убрал лесенку. Машина двинулась.

Они ехали долго, может с час, сначала по хорошей, потом по неровной, с выбоинами, дороге. Наконец остановились.

— Выходи, — сказал кто-то. Мужчина, женщина — не понять. Голос низкий, старческий.

Шамрай медленно слез на землю, чистый полевой воздух целебным потоком хлынул в его лёгкие. Где-то забрехали собаки. «Село», — подумал Шамрай.

— Иди сюда, — проговорил тот же голос. Твёрдая от мозолей ладонь взяла его за руку и повела.

Скрипнули одни двери, потом другие. Шамрай очутился в небольшой, скупо освещённой керосиновой лампой комнате. В углу стол да несколько стульев. С другой стороны два шкафа — один для одежды, другой для посуды. На стенах целая галерея семейных фотографий — сталевары, шахтёры, железнодорожник. Шамрай различил их всех по форме: у каждого — своя.

Перед Шамраем стояла древняя, высохшая старуха, злая, как растревоженная змея. Шофёр грузовика, человек с деревянным протезом вместо левой руки, вошёл вслед за Шамраем и тоже разглядывал её с интересом.

— Вот ты какой, свинячья собака, — шипела старуха. — Нет на тебя хорошей отравы, а пуля так давно по тебе плачет. Отвечай мне, ты моего мужа и сынов поубивал?

Роман Шамрай вспомнил машину, прошитую под Киевом его пулями. Солдаты сидели по четыре в ряд, дисциплинированно и ровно, будто гвоздики, вбитые в доску.

— Молчи лучше, — шипела старая женщина. — Все вы одинаковы. Всех вас вдоль дороги повесить бы на телеграфных столбах. Иди мыться.

Переход был неожиданным. Шамрай даже растерялся, не поняв.

— Иди мыться, говорю, — повторила старуха и зло плюнула. — Что мне, кнут, что ли, взять в руки? Иди сюда!

Шамрай шагнул за нею. В соседней комнате большая цинковая ванна была до половины наполнена горячей водой, Мыло и мочалка лежали рядом.

— Снимай свои лохмотья, — командовала женщина, — Вши на тебе небось кишмя кишат…

— Нет, вшей нету.

— Брешешь, все вы вшивые.

Шамрай разделся, не стесняясь злой женщины. Она взяла двумя пальцами его одежду и, отстранив от себя на вытянутую руку, вышла. Лейтенант опустился в ласковое тепло ванны и зажмурился от счастья. Что с ним будет дальше, он не хотел пока думать, главное — он на воле и по-настоящему поверил в это только сейчас.

Двери снова открылись.

— Побрейся, чтоб ты себе горло этой бритвой перерезал, — глаза старой женщины смотрели на него с откровенной ненавистью.

При свете маленькой лампы Шамрай послушно сбрил бороду. Из зеркала на него взглянуло незнакомое, смертельно бледное и усталое лицо с натянутой кожей на выступивших скулах. Только глаза горели голубым огнём ожидания… Ничего не скажешь, красавец. Краше в гроб кладут. Любой встречный догадается: дал дёру из лагеря. Вдруг Шамрай вздрогнул и голый выскочил в соседнюю комнату.

— Где моя одежда?

— Что позабыл там? Вошь на аркане? Подавиться бы тебе ею, — прошипела старуха.

— Воротник…

— А, воротник. Вон лежит. Возьми, повеситься бы тебе на нём. Ну посмотри, какой худой, собака, — обернулась она к немцу-шофёру. — Плюнуть на него посильней — переломится.

— Нет, не переломлюсь, — твёрдо ответил Шамрай.

— Молчи, — даже захлебнулась от ненависти старуха. — Молчи, дохляк несчастный, пока я тебя надвое не разорвала своими руками.

Потом, смерив взглядом голого Шамрая, подошла к шкафу и бросила на стул, стоявший посреди комнаты, штаны, сорочку, потом пиджак.

— Бери, надевай, чтоб тебя в гроб в этом пиджаке положили. Это моего старшего сына одежда…

Шамрай оделся, старательно пригладил воротник, красные кубики блеснули на петличках.

— Повязку на рукав повязал бы лучше, — женщина брезгливо скривила губы. — Без неё придушат тебя, как блоху. Ну, принарядился? Свинячья собака, садись к столу. Много не ешь, иначе, живот схватит. И пусть схватит, пусть! С молока начинай. С молока!

На свете есть ещё молоко…

— У нас осталось пятнадцать минут, — взглянув на часы, сказал однорукий водитель.

— Погоди, дай время, пусть пузо набьёт, чтоб оно у него лопнуло, — ответила женщина.

Через десять минут Шамрай поднялся из-за стола.

— Спасибо!

— Вот, возьми на дорогу. Встал бы тебе этот кусок поперёк горла, — бесновалась женщина. — И пропади ты пропадом, с глаз моих долой, чтобы вам только на страшном суде очутиться, злодеи проклятые, изверги.

— Спасибо за всё, — чувствуя плечами надёжное тепло грубошёрстного, ещё совсем приличного пиджака, сказал Шамрай.

— Скатертью дорога, чтоб тебе шею сломать в первом же кювете, будь ты трижды проклят…

— Я вернусь через три дня, фрау Ранке… — сказал водитель.

— Я тебе вернусь… В печь кину, людям скажу, гестапо позову…

— До свидания, — попрощался шофёр. И они вышли.

— Странная женщина, — заметил Шамрай.

— Странная? — переспросил немец и, не дав лейтенанту ответить, сказал: — Полезай в кузов и спи. Документы у нас настоящие.

Шофёр сумел хорошенько заправить чурками свой «самовар». Газа собралось немало, и машина сразу взяла с места, мотор гудел ровно и напряжённо. Видно, дорога улучшилась, потому что грузовик ехал всё быстрее.

Лёжа за мешками, Шамрай неожиданно заснул мёртвым сном. Проснулся оттого, что кто-то сильно тормошил его за плечо. Испуганно раскрыл глаза: серый рассвет туманил верхушки деревьев.