«Ленин», — Шамрай вздрогнул, произнеся мысленно это имя.

Ленин там, в шахте, хорошо спрятанный. Он в полной безопасности. Отлично.

Но кто принёс сюда Шамрая?

Якоб Шильд? Не может быть. Тогда кто же ещё? Почему траурная музыка звучит над бараком? Громкоговоритель висит на столбе около входа. Раньше из его раструба целыми днями напролёт летели бодрые военные марши. Почему же сегодня трагический Вагнер заменил бравого Хорста Весселя? Что же изменилось в мире?

И почему его, Романа Шамрая, просто не пристрелили, как делали раньше с десятками больных или обессиленных пленных?

В изголовье нар, возле брезентовой подушки, кружка воды и кусок клёклого и тяжёлого, как комок глины, хлеба. Нужно поесть, чтобы собраться с силами, нужно есть. Огромным усилием воли принудил себя разжевать и проглотить весь хлеб, запивая его водой. А из громкоговорителя всё летят и летят торжественно-скорбные аккорды. Под тоскливые, рвущие сердце рыдания оркестра Шамрай снова забылся или заснул и пришёл в себя только под вечер, когда в бараке уже было полно народу.

— Ну, будешь жить? — дёргая за плечо, спросил сосед.

— Буду, — ответил Шамрай. — Как я сюда попал?

— Один бог святой знает. Нашли возле ворот лагеря, десяти шагов не дошёл.

Да, значит, немцы принесли Шамрая и положили возле барака. Они могли оставить его в шахте. Никто никогда об этом и не узнал бы.

— Сколько дней меня не было?

— Двое суток. Немцы думали, что ты в шахте. Номерок остался.

— Почему такая печальная музыка? — спросил Шамрай, приподнявшись на локте.

— Эх, браток! — пленный улыбнулся не глазами, не губами, улыбка послышалась в голосе. — Объявлен трёхдневный траур. Прихлопнули их шестую армию под Сталинградом. Окружили наши и уничтожили.

— Правда? Не врут?

— Музыку слышишь? Какие тебе ещё доказательства?

Верно, лучших доказательств, пожалуй, не придумаешь. И может, то, что его не пристрелили, как собаку, а осторожно положили на нары, тоже зависит от Сталинграда?

— Есть хочу! — сказал Шамрай, спускаясь с нар на пол.

— До кухни дойдёшь? Или помочь?

— На первый раз помоги.

Жить хотелось исступлённо, страшно. Вспыхнула надежда, отчётливая, ясно видимая. Жить! Во что бы то ни стало.

Теперь обычно тихий барак гудел, как растревоженный улей. Слово «Сталинград» слышалось уже не потаённо, не глухо, слово звучало смело, гордо. Оно украшало каждый разговор, каждую фразу, как упругий звонкий мяч, перепрыгивало с нар на нары. Иногда тихо катилось по земле, чтобы потом вдруг взмыть ввысь, к потолку, победно прозвучать на весь барак.

Шамрай заснул с мыслями о Сталинграде, с ними и проснулся.

— Сегодня снова на завод пойдёшь, — сказал ему немец-надзиратель, когда Шамрай, пошатываясь, приблизился к его конторке. — В шахте не выдержишь.

С какого это времени немцы стали думать, выдержит или не выдержит пленный?

Пожалуй, со вчерашнего дня.

Отходя от конторки, Шамрай покачнулся и чуть было не упал.

— Можешь денёк отлежаться, — милостиво разрешил надзиратель.

Чудо из чудес! Виданное ли это дело — подарить пленному целый день покоя?! Роман валялся на нарах, а над лагерем всё так же скорбно пели скрипки и виолончели, вздыхал, рыдая, орган.

Шёл третий день государственного траура. Видно, немало полегло немцев под Сталинградом. А в ушах Шамрая траурная музыка звучала весело, победно. Какой бы страшной ни была жизнь, она прекрасна, а победа близка.

На другой день лейтенант пришёл на завод, надеясь, что Шильд заговорит с ним. Но сталевар ничего не сказал, только кивнул головой — становись, мол, на своё место.

В бурном потоке сталинградских новостей легенда о Ленине несколько отодвинулась, потеснилась, но не исчезла. Это было уже весной, в апреле, когда тёплый ветер с Атлантики бесился и прыгал между бараками, как щенок. Солнце вставало из-за дальних, ещё заснеженных, тихих после боёв Сталинградских степей. Они лежали невыразимо далеко, за три тысячи километров, а ощущались, так, будто были совсем близко, рядом. Шамраю казалось, что даже весенний воздух напоен радостью победы на Волге.

В Айсдорфе наливались почки на каштанах, апрель в этих местах очень тёплый. И именно в такой чудесный день, когда солнце, уже по-весеннему горячее, легко пробивается даже сквозь закопчённые, почерневшие от дыма стёкла в крыше мартеновского цеха, Шильд не пришёл на работу.

— Где он? — спросил начальник цеха.

Фальке что-то тихо ответил ему на ухо — главный сталевар побледнел.

— Не может быть, — потерянно пролепетал он.

— В наше время всё может быть, — наставительно ответил Фальке.

— Что же делать?

— Ищите замену.

— Пленного можно поставить за сталевара? — Немец смотрел на Шамрая..

— Нет, — категорически запретил Фальке.

Вместо Шильда прислали подручного с другого мартена. Теперь работа пошла медленнее. Неопытный не-мец, совсем недавно мобилизованный на завод, боялся сделать лишнее движение. И само собой получилось, что сталь начал варить Шамрай. Так часто случается в жизни: более опытный помимо его воли становится старшим.

Фальке долго смотрел на работу возле печи, недовольно блеснул очками и пошёл в лабораторию.

— Анализы со второго мартена проверяйте особенно внимательно, — приказал он круглолицым, голубоглазым, чистокровным арийским лаборанткам, которые смотрели на него с нескрываемым немым обожанием. — Там работает неопытный сталевар, — проговорил он и тотчас рядом с молодым немцем представил себе Шамрая, его ловкие умелые движения, уверенную осанку настоящего мастера.

«Эти чёртовы сталевары всегда могут снюхаться, — думал Фальке. — Опасное племя». Мысли его возвратились к Шильду. В городе появились листовки: лаконичное сообщение об отступлении на Восточном фронте и числе погибших под Сталинградом. Триста тысяч. У Фальке даже в глазах потемнело, когда он увидел эту цифру. Нужно было немедленно действовать.

Шильд давно вызывал подозрение у Фальке. До тридцать третьего года был активным профсоюзником, теперь присмирел. Не имея никаких других доказательств, но надеясь их найти, потянув за какую-нибудь ниточку, гестаповец арестовал сталевара.

А вечером того же дня, после смены, Шамрай вышел из цеха. Солнце уже село, и тени невысоких, дубовыми лесами покрытых гор распростёрлись над Айсдорфом. До ворот завода пленные шли свободно, конвой — двое ландштурмистов, ветеранов ещё первой войны, которые недавно заменили солдат с автоматами, встречал их на шоссе. Тогда пленные выстраивались, делали перекличку и медленно шагали на окраину города в свои бараки. Когда на «Штальверке» заканчивалась смена, поток рабочих двигался к воротам, и узнать человека в этой тесной толпе молчаливых, уставших и очень похожих друг на друга этой своей усталостью людей было почти невозможно. Рядом с Шамраем, плечо в плечо шёл человек, в тёмной рабочей куртке. Осторожно дёрнул Шамрая за рукав.

— Не спеши, — тихо сказал он.

Немец. Что ему надо?

Роман медленно брёл к воротам. Немец отстал на пол-шага и теперь шёл следом, за спиной Шамрая.

— Тебе нужно немедленно бежать, — проговорил он. Где слышал Шамрай этот голос? Ещё молодой и сильный, только на этот раз чуть-чуть хрипловатый. Ну, конечно, в шахте! Тогда этот голос предлагал просто-напросто убить Шамрая. Чего же хочет теперь этот человек? Может, обыкновенная провокация? А если и здесь действует рука гестаповца Фальке?

— Чего ради я должен бежать?

— Шильд арестован. Возможно, завтра Фальке арестует и тебя.

— За что?

— Ты сам знаешь за что.

Да, Шамрай знал. Фальке много бы дал, чтобы узнать, где спрятана скульптура Ленина.

И всё-таки как поверить этому немцу? Не обман ли?

— Всем, кто знает, где он, — немец не назвал имени, но Шамрай догадался, о ком шла речь, — нужно исчезнуть. Понимаешь? Если тебя арестуют в другом месте, никому не придёт в голову спрашивать о Ленине. — Немец произнёс это имя так тихо, что Шамрай скорее угадал, чем расслышал его.