— Да, с полным отрывом от производства.

— Ему можно. — ответил директор. — Договорились.

— Ну, вот и всё, — сказал генеральный. Он посмотрел на Веньку, у которого от волнения пересохло во рту. — Теперь принимайтесь за работу. Желаю успеха. Скоро будете мечтать уже на другой, более высокой, чем рисунки, основе.

Именно потому-то и пришёл Венька Назаров в родной цех, ступая по облакам. Взглянул в последний раз на свой плакат, украшенный сказочным самолётом, и даже засмеялся от счастья. В нашей жизни настоящий талант не может остаться незамеченным. А он, Венька Назаров, талант? Вот здесь начиналась область сомнений…

И, конечно, о своём разговоре с генеральным Венька не умолчал, всё рассказал, и в первую очередь Луке Лихобору. Феропонт стоял рядом и молча слушал, нервно дёргая себя за короткую бородку, и почему-то старался не смотреть на Веньку.

— Работа будет каторжной, но я работа не боюсь. — Назаров захлёбывался от своего счастья. — Одно страшновато — не поздно ли?

— Другие ещё позднее в институт поступают, — сказал Лихобор. — Вот я, например.

— Ты хочешь уйти с завода? — Феропонт удивлённо уставился на Луку, будто присутствие того в сорок первом цехе имело решающее, жизненно важное значение.

— Нет, я пойду на вечерний, уже договорились об этом. Ну, как мне жить без сорок первого цеха, сам подумай?

— Невозможно? — лукаво не то спросил, не то подтвердил Феропонт.

— Невозможно, — серьёзно ответил Лука.

— Работа будет каторжная, — сияя, повторил Венька. — Но кто боится работы? — И отошёл к своему станку.

— Вот когда-нибудь мы увидим, как взлетит в небо самолёт ВН-1, конструкции Вениамина Назарова, — сказал Лихобор. — Может, нам его и строить придётся…

— Нет справедливости на свете, — заявил Феропонт, когда Венька отошёл подальше от их станка. — Ну какой, скажи на милость, из него генеральный конструктор?

— А откуда же они берутся, генеральные?

— Не знаю. — Парень нахмурился, посерьёзнел. — Какая-то непонятная штука — жизнь. Гении оказываются совсем не там, где должны бы быть…

— Ты имеешь в виду себя?

— Нет, я разговорами о моей гениальности сыт по горло. Чего нет, того нет. Нам, грешным, остаётся работа…

Какая-то новая, серьёзная нотка прозвучала в голосе парня, и Лука насторожился: ох, как важно, чтобы сильнее прозвучала она, эта серьёзная нотка.

— Гёте когда-то сказал: гений — это один процент таланта и девяносто девять процентов труда, — напомнил он.

— Труд, труд, труд, — с ожесточением проговорил Феропонт. — Создали себе идола и молимся на него! Преступника исправляет труд, гениев создаёт труд, победу в войне приносит тоже труд… Панацея от всех бед. От порчи и от корчи, от лиха и от горя. А удачи, счастливого случая, когда человеку просто вдруг повезёт в жизни, разве не существует?

— Нет, существует, только предшествует ему всегда труд. Вот на стадионе футбольная команда: что ни удар, то гол, а у другой — что ни удар, то штанга. Скажут, повезло, а это чепуха! Везёт только мастерам, они свои удары отработали с точностью до сантиметра.

— Нет, человек всё-таки должен верить в удачу.

— Если хочет, пусть верит. Лично я думаю, счастье нужно заработать, создать собственными руками. Так-то оно надёжнее, вернее…

— Снова начинается агитация и пропаганда. — Феропонт махнул рукой. — Тебе не надоело тратить на меня столько времени?

— А я его, собственно говоря, и не трачу. — Лука засмеялся. — Ты уже сагитированный.

— Все вы страшно любите выдавать желаемое за действительность, — заявил Феропонт. — Осенью здесь меня только и видели! — Сказал и сам почувствовал, как фальшиво прозвучали его слова, смутился и, разозлившись на себя, добавил: — Одним словом, можешь не надеяться.

— Я своё дело сделал. Дальше ты сам пойдёшь.

— Господи! И что Карманьола в тебе нашла?

— В том-то и дело, что ничего. — Лука, взяв в руки заготовку, внимательно её оглядел. — Всё это ты придумал. А теперь давай быстренько к Горегляду, спроси, когда привезут остальные заготовки.

Феропонт в ответ недовольно шмыгнул носом. Лука Лихобор посмотрел ему вслед и похвалил себя за вы-держку. Да, собственно, ему и не трудно сохранять спокойствие. Всё стало ясным в его жизни. И странное дело, случилось это тогда, когда в опере, надевая лакированную туфельку, Майола как-то очень доверчиво опёрлась на его руку. Именно в это мгновение пришло счастье. Ничего ему не нужно, кроме вот такого нежного и откровенного доверия. О любви можно не говорить, он и так счастлив невероятно, может, даже незаслуженно счастлив.

Именно поэтому на него не действуют никакие намёки и уколы Феропонта. Счастье для человека — самое главное. И как это хорошо, что оно есть, это надёжное, глубоко спрятанное в душе счастье, потому что жить Луке Лихобору сейчас нелегко.

Сорок первый цех работает трудно, дышит надсадно, как спортсмен, который пробежал длинную дистанцию, но финиша ещё не видит. Сложен процесс перехода на новую модель самолёта. Сначала, работая по полторы смены, почувствовали напряжение заготовительные цеха, потом «землетрясение» расширилось, захватив механические, затем толчки его отдались там, где клепали фюзеляж, появился новый стапель — на нём будут собирать первый корпус нового самолёта, потом таких стапелей станет два, три, четыре, и, наконец, они и вовсе вытеснят старую модель. А «землетрясение» расширится ещё больше, захватив сборочные цеха, и как итог напряжённой творческой работы большого коллектива в воздух взлетит новый, совершенный самолёт.

К этому времени «землетрясение» в механических цехах уже стихнет, они перейдут на нормальную работу по графику, и можно будет ходить в театры и на катки, читать книжки или смотреть телевизор. И так будет до того времени, пока генеральный конструктор не разработает новую машину.

А сейчас над Киевом ещё звенят январские морозы, даже Новый год прошёл незаметно за работой, встречали его вместе с Майолой в заводском клубе.

— Хороша твоя девушка, — сказал, увидев их, старый желтоусый Бородай.

— Хороша, — согласился Лука, не желая задумываться над словами «твоя девушка».

Особенно запомнилось участникам встречи Нового года выступление Феропонта с электрогитарой. Ничего не скажешь, здорово играет, чертяка! Когда отгремели аплодисменты, он подошёл к Луке, поздоровался, словно и не заметив Майолы.

— Слышал? — спросил он. — Понравилось?

— Очень, — ответил Лука.

— А тебе? — Феропонт смилостивился, взглянул на свою родственницу.

— Поправилось, — ответила девушка.

— То-то же! — гордо подытожил парень и отошёл слушать слова одобрения, полной чашей пить свою славу.

Потом Лука с Майолой шли через заснеженный морозный Киев. Снегу ещё немного, но деревья все в искристом, пушистом инее. Высокие пирамидальные тополя на бульваре Шевченко стояли, как серебряные штыки, вонзившиеся в чёрное, беззвёздное небо.

— С Новым годом, с новым счастьем тебя! — сказал Лука, когда они остановились у дома на Пушкинской, и поцеловал девушку в губы.

— С новым счастьем! — ответила Майола. И странное дело, этот поцелуй, открытый, праздничный, ничего не изменил в их отношениях. Может, именно потому и не изменил, что был новогодний?

Однажды, где-то в феврале, когда целый поток уже не отдельных деталей, а узлов нового самолёта поплыл со всех концов завода к цехам предварительной сборки, Лука, вернувшись домой, зажёг свет и увидел на столе лист бумаги. Подошёл, взглянул. «Пожалуйста, завтра в двенадцать будь дома. Оксана».

Прочитал и не понял обыкновенных слов. До сознания они доходили медленно, будто продирались сквозь колючий терновник.

— В двенадцать будь дома, — несколько раз вслух повторил Лука и заволновался, не зная, беду или радость принесёт ему эта встреча. Завтра суббота, утром он зайдёт на завод, отпросится у Горегляда. Оксана не знает о «землетрясении», думает, что суббота у него выходной.

Зачем понадобился ей Лука? Надеется восстановить прежние отношения? Ничего из этого не выйдет, не властна теперь над ним Оксана. У французов есть хорошая поговорка: «Разогретое блюдо не бывает вкусным». Но не стоит загадывать. Завтра в двенадцать он будет дома. И удивился: об Оксане, оказывается, он думает спокойно, без сожаления и досады. Завтра они встретятся, и это будет встреча добрых и давних друзей, она не принесёт огорчения.