А ты откуда узнал, что мы были в опере? — спросил Лука.

— Имею широкую сеть профессиональных разведчиков, которые доносят мне о каждом шаге моего учителя, — ответил Феропонт.

— А если правду? Неужели тоже в опере был? Ты — и «Запорожец за Дунаем», невероятно!

— Гениальная опера, — вынес окончательный приговор будущий композитор. — Я когда-нибудь из дуэта Одарки и Карася такую самбу или танго сделаю, ахнешь! Весь мир затанцует. А что касается моей осведомлённости, не удивляйся, все музыканты Киева мои знакомые, оперный оркестр — не исключение. Эти «лабухи» любят рассматривать зал. Заметили они, конечно, не тебя, а Майолу, как же — знаменитость! Но и за тебя мне не пришлось краснеть, галстук на тебе был вполне приличный. Хочешь оказать мне услугу, пойди как-нибудь в оперу не с этой красоткой, а со мной, твоим скромным учеником…

Ревнивая нотка прозвучала в голосе паренька, и Лука отметил это с удивлением. До чего же противоречивы чувства у этого современного созданьица! К своей сестре относится он весьма странно — и восторженно, и одновременно как-то снисходительно, и гордится ею, но и подсмеивается.

— Обязательно сходим, — серьёзно, будто речь шла бог знает о каком важном деле, ответил Лука. — А пока думай об этих валках. Нужно добиваться полного единства мысли и физического усилия.

— Ну, заговорил, как псевдоучёный. Что это значит?

— Звучит несколько высокопарно, а вещь весьма простая. Голова твоя работает отлично, всё, что я рассказал тебе о станке и о приёмах работы, ты усвоил, а вот руки ещё не слушаются тебя. Навыка нет. Смотри, вот здесь ты посильнее нажал на подачу, резец взял толстую стружку, и на торце валка сразу остался след, хоть и не очень заметный. Теперь понимаешь, в чём разница между твоей и моей работой?

— В рабочем стаже.

— Вот именно. В опыте! И то и другое к тебе скоро придёт. Теперь смотри, как затачивается резец, чтобы нарезать резьбу. Она очень различная — правая, левая, двойная, модульная. Значит, перед тем, как за неё приниматься, придётся тебе почитать книжечку. Вот она. А ещё лучше выучить назубок, как таблицу умножения…

— Ты выучил?

— Представь себе, да. Там в конце — таблицы, их зубрить не стоит, если понадобится, можно всегда заглянуть и проверить себя, а всё остальное знать нужно.

— Хорошо, выучу, — хмуро согласился Феропонт, удивляясь своей покорности: к чему вся эта морока, если быть токарем он не собирается?

Лихобор будто подслушал его мысли.

— Если станешь инженером или конструктором музыкальных машин, эти знания тоже пригодятся.

— Ладно, выучу, — буркнул окончательно убеждённый Феропонт.

Теперь цех работал в новом, напряжённом ритме, хотя Гостев перевёл на полуторасменную работу только важнейшие участки, в том числе и участок Горегляда.

Конечно, ученикам работать сверхурочно не разрешалось, и Феропонт чувствовал себя глубоко обиженным, словно это запрещение подчёркивало его неполноценность.

В глубине души он сознавал целесообразность приказа, но вот так взять и уйти из цеха после окончания смены, когда Лихобор ещё работал, он просто не мог. Это почему-то казалось унизительным. И он слонялся по цеху, останавливаясь то тут, то там, приглядываясь к фрезеровщикам или подолгу простаивая возле станков с программным управлением.

Однажды вечером — шёл уже октябрь и темнело рано, в цехе холодно сияли лампы дневного света — он подошёл к Лихобору и презрительно, со злостью сказал:

— Значит, рабочий класс — честнейший из честнейших?

— Вот именно. — Лука удивлённо посмотрел на ученика. — Что-то тебя опять повело на теорию. И вообще, отчего ты слоняешься здесь, когда тебе давным-давно пора быть дома и играть на своей электрогитаре?

— О гитаре поговорим потом. Сейчас речь о рабочем классе.

Лука выключил мотор, внимательно посмотрел на Феропонта: в тёмных глазах парня было возмущение. Что-то случилось. И ещё Лука подумал, что ему совсем не безразличны переживания этого занозистого, по-юношески дурашливого и способного Феропонта, уже зачисленного в большую семью сорок первого цеха.

— Что потрясло на этот раз твою самобытную душу?

— Пустые разговоры о рабочем классе. Всюду только и слышишь: ах, рабочий класс, ах, самая революционная сила мира, ах, творец материальных ценностей, ах, ах, и ещё сто раз ах! А поди-ка посмотри, что делает твой дорогой сосед и товарищ Борис Лавочка в сверхурочное время, за которое ему платят немалые деньги.

— Как что? Детали для нового самолёта.

— Поди полюбуйся! — Было в голосе парня что-то такое горькое, так болезненно искривились его губы, будто довелось ему сейчас, сию минуту, разочароваться в самом дорогом и светлая мечта его оказалась всего-навсего ярким мыльным пузырём. Лопнет — и всё, пустота.

Лихобор подошёл к станку Бориса Лавочки и сразу всё понял. Токарь из обрезков дюралевой болванки точил катушку для спиннинга. Две готовые катушки лежали рядом. Заказ, по всей очевидности, выполнялся немалый.

— Ты что делаешь? — сдерживая закипавшую ярость, спросил Лука.

— Деталь аш-двадцать восемь пятьдесят шесть для нового самолёта, ты же знаешь, — и глазом не моргнув, ответил Лавочка.

— Может, у тебя и чертежи есть для этой детали? Техпроцесс?

— Чертежи забрали в бюро труда и зарплаты, нужно что-то уточнить в расценках, нормы вроде бы завышены, а я проявил сознательность и попросил привести их в соответствие с реально затраченным временем.

— Хорошо. — Лука удивился своему спокойствию и самообладанию. — Возьму-ка я у тебя одну детальку.

Он взял со стеллажа и сунул в карман катушку.

— Положи на место! — крикнул Лавочка. — Деталь секретная, подлежит строгой отчётности.

— Подлюка ты! — тихо, с презрением проговорил Лука. — Хватило совести? Кого обманываешь?

— Что ты ко мне привязался?

— А то, что делаешь ты спиннинговую катушку, а не деталь, — стараясь не сорваться на крик, сквозь зубы процедил Лука. — Ясно теперь, откуда у тебя деньги на пропой.

Лоб Бориса Лавочки покрылся крупными каплями пота. Он оглянулся, ища подмоги, глаза метнулись вправо, влево, заметили Феропонта, который стоял рядом и внимательно прислушивался к разговору.

— А это чучело бородатое чего стоит? — закричал Лавочка. — Весь цех охвачен энтузиазмом, а он ходит здесь, болтается, высматривает.

— Это тебя не касается.

— Деталь аш-двадцать восемь сорок семь ты мне вернёшь сию минуту. — Возмущение, злоба и страх плескались в глазах Лавочки. — Они же на строгом учёте!

— Только что она называлась аш-двадцать восемь пятьдесят шесть, — напомнил Лука. — И за сколько ты продаёшь спиннинговую катушку?

Борис Лавочка молчал, крепко сжав побелевшие от волнения губы, с трудом успокаивался.

— Поговорить надо, — наконец сказал он. — Пусть товарищ Тимченко отойдёт. Разговор секретный, как, между прочим, и деталь.

Феропонт посмотрел на Луку вопросительно. Ох, как хотелось ему остаться, послушать этот «секретный» разговор!

— Подожди меня, пожалуйста, у нашего станка, Феропонт, — попросил Лука.

Парень не двинулся с места.

— Я прошу подождать меня у нашего станка, — повторил Лука.

— Стыдно тебе за своего дружка? — спросил Феропонт. — Вот оно, настоящее лицо этого рабочего человека! Как редиска: красное только сверху. Можешь не волноваться, я уйду. Мне и без того всё ясно. — Феропонт подчёркнуто небрежно ударил одну ладонь о другую, будто стряхивая с них невидимую пыль, повернулся и медленно отошёл.

— Отдай катушку! — потребовал Лавочка. — А то силой возьму.

— Попробуй. — Лихобор с презрением сверху вниз посмотрел на невысокого токаря.

Борис Лавочка обессиленно облокотился о станок, словно в нём сломалась какая-то прочно державшая его пружина. Лицо стало несчастным, обиженным, ещё минуту — и токарь заплачет горькими слезами, жалуясь на свою судьбу.

— Что же ты со мной делать собираешься? — всхлипывая, проговорил он. — Такой пустяк. Ну, спиннинговая катушка. Ну и что? Я нарочно её деталью самолёта назвал, чтобы этот бородатый выродок не смеялся…