— Обыкновенную обточку вала ты норовишь превратить в колдовство, инструктор, — ответил Феропонт, даже вспотевший от старания.

— Нет, дело тут не в колдовстве. Ведь от того, как ты крутишь ручку подачи, зависит не только толщина стружки, но и чистота обработки.

— А по-моему, всё равно. Даже лучше, когда быстрее, выше производительность труда, то самое, чего от нас требует план девятой пятилетки.

— Ох, и болтун же ты! — Лука улыбнулся, прослушав красноречивую тираду Феропонта. — Пятилетка наряду с повышением производительности труда требует резкого улучшения качества продукции.

— Толкать речи ты как предцехкома здорово поднаторел, но разрази меня гром, если я вижу разницу, что лучше: плавно или резко подводить резец. Главное, чтобы точно!

— Хочешь увидеть разницу? Давай! Проточишь ты, потом я. Увидишь.

— Давай, — охотно согласился Феропонт.

Ему нравилось быть на равной ноге со своим инструктором, спорить, возражать, а не слепо выполнять его приказы. Оказалось, что в сорок первом цехе, где все уже давно забыли о смешном случае с его бородой, работают симпатичные, дельные люди. И даже речи Луки Лихобора о важнейшей роли рабочего во всём происходящем в жизни не раздражали.

— Ну, начинай, — скомандовал Лука, и Феропонт, чувствуя волнение и втайне удивляясь этому чувству, подвёл резец. Закудрявилась, извиваясь, стружка. Вал зажат в кулачковый патрон, нужно обточить выдвинутый торец: работа ученическая.

— Хорошо справился, — похвалил Лука. — Теперь давай я попробую.

Казалось, всё было похожим: торец обточен хорошо и чисто.

— Ну-ка, сравним, — сказал Лука, вынимая вал.

«Одинаковые!» — хотел воскликнуть Феропонт, но вовремя сдержался. На первый взгляд торцы и в самом деле не отличались один от другого. Самый придирчивый контролёр принял бы их, не заметив ни одного изъяна. Разница была настолько незначительной, что Феропонт даже глаза закрыл на мгновение, чтобы потом, вдруг широко раскрыв, уловить этот едва заметный оттенок чистоты, который отличал работу настоящего мастера от пробы ученика.

— Ну, разница почти незаметна, — сказал он, — режет не человек, а станок, другими словами — бездушная машина.

— Нет, станок не бездушная машина, — возразил Лука. — У него тоже бывает своё настроение и свои капризы.

— Учитель, ты заводишь меня в дебри мистических представлений, а я убеждённый материалист. Машина остаётся машиной.

— А люди, которые ею управляют, всегда разные. Наша с тобой работа и отличается именно этим отношением человека к машине. Только став настоящим токарем через несколько лет, ты заметишь, как твоё состояние передаётся станку…

«Через несколько лет меня здесь не будет, — подумал Феропонт и усмехнулся. — А пока интересно, послушаем».

— Понимаешь, — продолжал Лука, — в нашей работе, как в искусстве, многое решают мелочи. Один штрих, один мазок кистью может придать законченное выражение, скажем, портрету. В нашем деле то же самое. Валки будут одинаковые по нормативам, сделаны квалифицированно, а работать будут по-разному, и зависит это от неуловимой даже для глаза контролёра мелочи.

— Идеализм и чертовщина, — заявил Феропонт. — Ты договоришься до того, что признаёшь душу вещей и докатишься до религии.

— Я тебе толкую не о душах вещей, а о творчестве человека. Я тоже материалист.

— Надо полагать, — хитровато взглянув на Луку, сказал Феропонт. — Хотя в жизненной практике пользуешься идеалистическими методами.

Лука насторожённо посмотрел на парня, стараясь понять его намёк.

— Конечно. — Феропонт невинно моргал длинными, по-девичьи загнутыми ресницами. — Ведь оперная музыка весьма далека от мира материального.

Лука смутился, покраснел, потом, рассердившись на себя за своё смущение, насупился и замолчал.

— И что ты в ней нашёл? — не успокаивался Феро-понт. — Нет у тебя поинтереснее девчонки, чем моя кузина?

— Интересные не ходят со мной в театр.

— И её я тоже не понимаю. Ну что ты ей за компания? Она по заграницам ездит, портреты её на обложках журналов печатают, ребята вокруг неё кружатся, не тебе чета…

— Откровенно говоря, я тоже не очень понимаю, — искренне признался Лука. — А так не бывает: встретились два обыкновенных, неинтересных человека, а вместе им хорошо?

— Значит, стремимся не к повышению, а к снижению интеллектуальных уровней? — Феропонт не уловил подвоха в словах своего инструктора. — А как же тогда быть с разговором о росте, о стремлении к возвышенному, прекрасному, о вдохновении, которое приравнивает работу токаря к творческому горению художника? Для того, чтобы двум таким разным людям, как вы, было интересно друг с другом, необходимо только одно — влюблённость.

Лука наклонился к суппорту, а Феропонт продолжал:

— Скажу откровенно, я допускаю, что ты ещё мог в неё влюбиться. Она всё-таки яркая личность, знаменитость, идеал именно таких простачков, как ты, и здесь всё ясно…

— Замолчи, — сказал Лука.

— Я уже заметил, что ты истинный джентльмен. Не обижайся, я ничего плохого о ней не сказал, в глаза ей говорю то же самое. Итак, тебя понять можно, но чтобы Майола влюбилась в тебя! Не поверю! Голову даю на отсечение!

— Конечно, — согласился Лука. — Быть этого не может.

— А чего же тогда вместе по театрам шляетесь?

— А может так случиться, что со мной она просто отдыхает? С другими ей надо быть яркой, остроумной, а со мной, наоборот, можно молчать часами.

— Что ж, пожалуй, — подумав, ответил Феропонт. — Общность низких уровней. И всё-таки что-то тут нечисто… А может, ты хитрей, чем я думаю?

— Нет, — ответил Лука. — Я не хитрый. А ты пустомеля. Давай-ка сделаем перерыв в нашей дискуссии. Поговорили — и хватит. Смотри внимательно, как подрезается эта фасочка.

— Когда ты попадаешь в затруднительное положение, ты пользуешься своей властью, — заявил парень. — Тираны во все времена поступали так же.

— Смотри, внимательно смотри, — предупредил Лука.

Ничего не скажешь, Феропонт — способный ученик и неплохой парень. Если ему показать, объяснить, даже сложное он схватывает на лету.

Что касается Майолы, то он, может, и прав, всё-таки странно, что такая девушка уделяет Лихобору столько внимания. Ну что ж, за это ей нужно быть только благодарным. Они и правда могут подолгу молчать, бродя по осеннему парку и слушая, как сухо шуршат под ногами золотые опавшие листья клёнов и лип. Майола просто отдыхает с ним.

А в театре они славно побывали… Лука заметил, как у гардероба Майола скользнула придирчивым взглядом по его костюму, всё отметила: и белоснежную сорочку, и широкие косые чёрно-серые полосы галстука, и уголок платочка в кармашке пиджака.

— Ты не походишь на председателя цехкома, — сказала она. — Современный, но не очень-то модный. По моде тебе следовало бы прийти сюда в потёртых джинсах.

— И никто бы не удивился. — Лука улыбнулся.

— Да, люди ко всему привыкают. Помоги мне… — Майола вынула из сумочки лаковые туфли, наклонилась, доверчиво опираясь на руку Луки, переобулась, а когда выпрямилась, оказалась высокой и такой красивой в своём простом платье, что Лука, улыбаясь, залюбовался ею и, волнуясь, сказал, не сводя с неё восторженных глаз:

— Ты очень красивая.

— Я знаю, — тихо, словно Лука открыл ей сокровенную тайну, прошептала Майола, прищурив золотистые лукавые глаза. — Пойдём, уже звонок.

Между ними установились невысказанные, но оттого ещё более волнующие отношения, когда каждый боится говорить о своём чувстве, чтобы не расплескать хоть каплю этого чувства, не обидеть этим другого и не пережить боль отказа. Пусть всё будет так, как есть: они добрые друзья, и больше ничего им не нужно. Они и так счастливы…

Счастливы? Не много ли ты на себя берёшь, Лука Лихобор? Ну, что ты счастлив в обществе такой девушки, как Майола, это понятно, но о ней-то ты подумал? Хорошо, тогда почему же всё-таки в театр Майола пошла с тобой, а ведь могла бы отказаться. И даже очень просто. Значит, и ей приятно, — когда рядом движется этакая глыба надёжной и доброй силы.