— А Лавочка подаст в суд, цехком профсоюза поддержит его, суд восстановит на работе, и вам, товарищ Гостев, придётся заплатить Лавочке за вынужденный прогул из собственного кармана.

— Дожили! — Начальник цеха от волнения схватился за голову, — Нянчимся с пьяницами, только этого мне не хватало для полного счастья. Скоро с оркестром будем их встречать у проходной: сделайте, мол, божескую милость, придите на работу! Я знаю, товарищ Лихобор, вы с ним дружки, он защищал вас на собрании, когда разбирался ваш вопрос, и потому мне кажется…

— Вот это уже не принципиальный разговор, — сказал Горегляд и снова затянулся сигаретой.

— Возможно, я немного преувеличил. — Гостев за-пнулся, нервно провёл ладонью по волосам. — Ладно, если вам так хочется, товарищ Лихобор, можете заниматься перевоспитанием пьяниц. Я лично в эту возможность не верю. Всё, товарищи, как говорится: спасибо за внимание.

Заместитель начальника цеха, Несвятой и Лихобор вышли. Горегляд на минуту задержался.

— Вы что-то хотели мне сказать, Савва Владимирович?

— Да, хотел. — Гостев с трудом сдерживал возмущение. — Мне кажется, я мог бы рассчитывать на вашу поддержку, товарищ парторг. Профсоюз, возглавляемый незрелым Лихобором…

— Это верно, он ещё совсем зелёный…

— Отчего же тогда вы не поддержали меня?

— По одной причине — Лихобор был прав. При нём я этого говорить не хотел, ваш авторитет мне дорог.

— Оказывается, вы и меня воспитываете? — Гостев ещё не мог успокоиться.

— Просто я парторг цеха, в котором мы с вами работаем. Если постараемся, можем спасти Лавочку.

— А он тем временем разложит нам весь цех.

— Вот об этом можете не беспокоиться. — Горегляд ткнул окурок сигареты в пепельницу. — Мы цех коммунистического труда, где же одному алкоголику нас разложить? А токарь он отменный…

— Знаю. Ну, хорошо, посмотрим, что выйдет у вас из этого эксперимента.

— Не у вас, а у нас, — подчеркнул Горегляд.

— У нас, — сдался начальник цеха.

— Хотите ещё одно предсказание? — Горегляд неожиданно весело улыбнулся. — Через несколько лет в нашем цехе будет исключительно сильный парторг — Лука Лихобор, вот увидите.

— Надеюсь, что к тому времени успею сменить место работы.

— Желаю вам к тому времени стать директором завода. Очень славно мы сегодня поговорили. До свидания!

— У меня, к сожалению, не сложилось такого впечатления, — хмуро ответил Гостев. — Всего хорошего.

В перерыве на доске объявлений появилась карикатура в чёрной траурной рамке — расхристанный человек с большим малиново-красным, как гнилой помидор, носом пил из бутылки, ноги его переплелись в замысловатую восьмёрку. Внизу большими буквами выведено: «Пьяница и прогульщик Борис Лавочка». А ещё ниже приклеен маленький листочек — акт из вытрезвителя.

Чтобы не видеть плаката, Борис Лавочка не пошёл обедать. Весь перерыв торчал у своего стайка, с остервенением наводил порядок в инструментальном шкафчике. Но когда началась работа, подошёл к Луке, потупясь, постоял немного, рассматривая носки своих ботинок, потом хрипло, с горечью сказал:

— Не пожалел меня, друг называется. А ещё говорят: профсоюз — защитник рабочего класса. Хорош защитник! Я за тебя стоял насмерть…

Лука Лихобор молчал, только гневно затрепетали ноздри прямого, короткого носа, сумрачно сдвинулись брови, отчего, как показалось Борису Лавочке, ещё тяжелее навис над его глазами высокий лоб.

— Если не снимете плакат, завтра не выйду на работу, не для того я здесь, чтобы надо мной издевались. Хотите наказывать — выгоняйте. А смеяться над собой никому не позволю, сам сорву.

— Другой повесим, — спокойно заметил Лука.

— Подлюка — вот ты кто! Разве так за добро платят?

— Хватит! — перебил Лука. — Если тебе дорог наш завод, если любишь его, не опуская глаз, сто раз пройдёшь мимо плаката и сделаешь выводы. Мы даём тебе испытание на право называться рабочим. Никто с тобой, как с писаной торбой, нянчиться не станет. Не велико удовольствие. Учти!

— Нет, не может простой человек спокойно жить на свете!

— Пьяница не может.

— Вся беда в том, что перебрал немного, — сокрушённо покачав головой, сказал Лавочка. — Не выпей я этих последних двухсот граммов, всё было бы о’кей.

Лука не улыбнулся, хотя английское слово в устах Лавочки прозвучало неожиданно комично.

— Где ты берёшь деньги на водку?

— Честно зарабатываю, — ответил Борис. — Единственная моя ошибка — перебор. Больше такого не будет. Клянусь.

— Пьянки или перебора?

— Одним словом, пусть висит плакат. Переживу.

И отошёл к своему станку. На опухшем лице застыло выражение горькой, незаслуженной обиды. Лука посмотрел ему вслед и взялся за работу. Ещё будет мороки с этим Лавочкой, ох будет! Помотает он всем нервы… А впрочем, зачем загадывать? Может, и обойдётся всё, прояснится наконец в голове у парня… Но разве выводы должен сделать только он один? Тебе, Лука, не о чём подумать? Председателю профкома огромного цеха нужно знать людей, с которыми работаешь бок о бок, и не для того, чтобы устраивать им нагоняй, очередную проработку, а для того, чтобы вовремя почувствовать боль человека, его горе, жизненную неустроенность, разочарование… Не кажется ли тебе, что ты несколько странно понимаешь свои обязанности? Нет, не кажется. Работать по-настоящему могут люди, которым хорошо живётся на свете. Не легко, а именно хорошо — в это понятие входит и удовлетворение от победы над трудностями, и разделённая любовь, и радость семейного счастья, и даже отличное настроение от только что просмотренного удачного фильма. А если женщина приходит в цех, думая о неустроенном детском садике, где её малышу и холодно, и неуютно, то какой ждать от неё работы? Оказывается, что забота о детском садике — это тоже твоя печаль, Лука Лихобор.

Все события цеховой жизни Лука рассказал отцу, и старому Лихобору показалось, будто он сам стал участником этого сложного, нелёгкого житья-бытья. Выслушав историю Лавочки, отец сказал:

— Будет тебе с ним мороки, но защитил ты его верно. Где он только, чёртов сын, деньги берёт на пропой?.. Их же прорва нужна… Степанида не говорила?

— Нет, она не знает.

— А ты должен знать, потому как угощать его всякий раз — дураков мало. Выходит, и он вносит свой пай. А откуда деньги?

— Не следить же за ним?..

— Ну, следить, может, и не нужно… А ты подумай, присмотрись, и всё станет ясно. И помяни моё слово — тут что-то нечисто…

В эту минуту в. дверь палаты кто-то осторожно постучал.

— Входите! — крикнул Семён Лихобор. — Кого принесла нелёгкая?

Дверь отворилась и, к великому изумлению четырёх инвалидов и Луки Лихобора, на пороге показалась высокая и стройная, как тополиночка, девушка. Чувствовала она себя, как видно, несколько неловко и смущённо, хотя и старалась держаться независимо, будто бывала в этой палате каждый день.

— Здравствуйте, — сказала она, и только голос её, чуть приглушённый, выдавал волнение.

— Здравствуйте, — ответил за всех Семён Лихобор. — Вы к нам?

— Извините, нет. — Майола смущённо улыбнулась. — Мои подшефные в пятом корпусе. Я бы хотела поговорить с Лукой…

Майола и Лука вышли из корпуса, сели на ту же лавочку, на которой сидела и плакала Майола в тот теперь уже далёкий день их первого знакомства. Помолчали немного. Лука взглянул на девушку и спросил:

— Ну что? Дело какое-нибудь?

— Никакого. Просто захотелось попрощаться: ведь мы уезжаем сегодня. Дожидаться до семи часов, пока ты выйдешь из палаты, я не могу, вот и решилась. Тебе неприятно?

— Почему же мне может быть неприятно?

— Вот и я так думаю.

Помолчали, Дятел пробежал по стволу старой, высокой сосны, стукнул крепким клювом раз, ещё раз и ещё… Полетели мелкие щепочки сухой, трухлявой коры.

Вот уже и август, солнце ласковое, мягкое, лучи его не могут пробиться сквозь разлапистые ветви сосен и согревают только вершины деревьев.

— Ты рада, что едешь в Америку? — спросил Лука.