И вот наступает минута, когда он берёт лист бумаги и рисует на первый взгляд странный самолёт, рассматривает рисунок и, усмехнувшись критически, рвёт на мелкие части. Потом снова берёт чистый лист. И снова рисует. Этот вариант уже лучше, есть в новом наброске оригинальная мысль, только ещё многовато в рисунке от старой модели: сказывается инерция, и избавиться от неё не так-то просто.

Но вот в воображений всё более чётко вырисовываются контуры самолёта, принципиально отличного от всех прежних, и наступает время от рисунка перейти к расчётам и чертежам. Самолёт состоит из тысяч деталей. Иные из них могут быть изготовлены только высококвалифицированными, а иные и менее опытными рабочими, даже юной девчонкой, которая только и знает, что подкладывает под штамп листы дюраля. Но до сознания каждого рабочего нужно довести его задачу, рассчитать операцию по обработке порученной ему детали. А это кипы чертежей! Тома пояснительных записок! Короче, «технологический процесс изготовления деталей», а сокращённо — «техпроцесс».

Самолёт стрелой пронзает синеву неба, и, любуясь им, совершенством его линий, стремительностью и лёгкостью, мы редко задумываемся над тем, какие титанические усилия конструкторов, рабочих, инженеров вложены в эту безупречную машину. Одно несомненно: подлинное совершенство всюду достигается вдохновением и упорным трудом…

Эти мысли промелькнули в голове Луки Лихобора, когда мастер принёс и положил перед ним ещё совсем новенькие, хрустящие чертежи, а на электрокаре привезли десятка два толстых стальных прутьев.

— Это уже для нового самолёта, — словно доверяя тайну, тихо сказал Горегляд. — Винты. Они будут ставить закрылки на место.

Горегляд отошёл, а Лука принялся изучать чертежи. «Техпроцесс» шаг за шагом, как поводырь, вёл за собой токаря, показывая, что и как нужно делать с заготовкой.

Лука взглянул вдоль линии станков и увидел ещё несколько фигур, склонившихся над чертежами. Значит, не он один начинает работу над деталями для нового самолёта. И тут же заметил неладное: за соседним станком отсутствовал токарь. Не вышел на работу Борис Лавочка. Лука подошёл к Веньке Назарову, спросил о Борисе.

— Не знаю, — ответил тот. — Может, заболел, а может…

— Что «может»?

— Всё может быть, — уклончиво ответил Венька, вставляя на место тяжёлую, ощетинившуюся острыми стальными зубьями фрезу.

Лука вернулся к своему станку, но ощущение нарушенного равновесия не исчезало, бередило душу. Вспомнилась Степанида, её взволнованный рассказ, и беспокойство сменилось тревогой. Вечером непременно нужно заглянуть к Лавочке. Бить в колокол, как при пожаре, конечно, не стоит, но узнать, не случилась ли беда, не нуждается ли он в помощи, необходимо. И не обязательно делать это самому, можно попросить того же Назарова.

— Хорошо, зайду вечером, проведаю, — без особого энтузиазма ответил фрезеровщик.

В перерыве Лука зашёл в партбюро к Горегляду.

— Борис Лавочка не вышел на работу.

— Знаю. — Парторг поднял на парня внимательные глаза. — Может, захворал?

— Может, захворал, — отозвался Лука. — А может…

— Что «может»?

— Да ничего. Заболел, и всё. Как вы думаете, — сменил тему разговора Лука, — можно пригласить генерального конструктора к нам на собрание? Рассказал бы о новом самолёте. Народ интересуется… Одно дело — просто вытачивать какой-то винт, а совсем другое — знать его назначение.

Горегляд одобрительно кивнул.

— Молодец.

— Чем же я молодец? — Лука не почувствовал за собой ничего такого, что было бы достойным похвалы.

— А тем, — серьёзно сказал Горегляд, — что начинаешь понимать, как нужно с людьми работать. Народ может вынести на своих плечах всё — трудности, недостатки, горе. Но надо, чтобы он знал, ради чего работает, чтобы ему не приказывали, а советовались с ним. Во время войны мы шли на тяжкие жертвы, потому что понимали: иначе нельзя. Сейчас не война, а мирное время, но принцип работы е людьми остаётся тот же: люди должны знать, что они делают, какая ответственность ложится им на плечи и какое удовлетворение ждёт их в будущем. Соберём общее собрание цеха, выступит генеральный конструктор… Пусть народ глубже поймёт и почувствует вкус к новой работе. О собрании ты подумал своевременно, и это меня радует.

— Беспокоит меня Борис Лавочка, — вернулся к началу разговора Лука.

— Меня тоже беспокоит, но не спеши с выводами.

На другой день утром Лука взглянул на соседний станок и облегчённо вздохнул. Лавочка был на своём месте, правда, лицо немного хмурое в припухшее, смотрит исподлобья, сердито в как-то виновато.

— Здорово, Борис, — поздоровался Лихобор. — Чего-то ты вчера…

— Прихворнул малость, — хрипло ответил Лавочка.

— А сейчас как чувствуешь себя?

— Ничего, — Борис отвёл взгляд, сосредоточив всё внимание на новых резцах.

— Ну, ничего, так ничего, — медленно проговорил Лука. Тревога за судьбу Лавочки у него не исчезала.

В жизни каждого человека бывают минуты не только высокого вдохновения, но и разочарования и в себе, и в людях. Что-то очень похожее на это чувство пришлось испытать Луке Лихобору следующим утром на совещании штаба трудовой вахты. Ему представлялось, будто весь цех, охваченный радостным ощущением создания новой машины, работает, живёт вдохновенно, одержимо, но оказалось…

После обычной информации о работе цеха и итогах соревнования за минувший день Гостев взял со стола какую-то бумагу и, брезгливо придерживая её двумя пальцами на отдалении, сказал, посматривая на Лихобора, словно именно он был виновен в тяжком грехе:

— Порадовать, товарищи, мне вас нечем. Вот что пришло из вытрезвителя, где провёл прошлую ночь наш токарь Борис Лавочка. Позавчера на работе его не было. Мы думали, заболел человек, с кем не бывает. А оказалось, болезнь болезни — рознь.

— Что в акте милиции? — спросил Горегляд. — Был дебош, хулиганство?

— Нет, просто подобрали валявшегося в бесчувственном состоянии неподалёку от собственного дома, — ответил Гостев.

— Не дотянул до аэродрома, — сострил Валька Несвятой.

— Не вижу причин для шуток. — Гостев строго посмотрел на комсорга.

— Я тоже не вижу, — согласился Валька. — Предлагаю выгнать с завода, чтобы не позорил наш коллектив коммунистического труда.

— Какие ещё будут соображения? — спросил начальник цеха, глядя в сторону, где стояли Горегляд и Лихобор.

Горегляд спокойно разминал сигарету, собираясь закурить и явно дожидаясь, что скажет Лихобор.

— Так какие же будут соображения, товарищи? — переспросил Гостев. — Можно считать предложение товарища Несвятого принятым?

— Нет, — глухо сказал Лука. — Выгнать человека проще простого. Издали приказ, отобрали пропуск, и будь здоров, Иван Петров! А как жить дальше будут он, его семья? А план кто будет выполнять? Кто будет строить новый самолёт?

— Во всяком случае, не алкоголики, которых милиция мертвецки пьяными подбирает на улице, — обиделся Валька Несвятой и взглянул на Горегляда, ища поддержки. Но парторг молчал, сосредоточив внимание на сигарете.

— Что же вы предлагаете, товарищ Лихобор? — Гостев явно хотел проучить не только пьяницу Лавочку, но и своенравного профорга, который, видите ли, разрешает себе идти против мнения начальника цеха.

— Поместить его фамилию на чёрную доску, нарисовать на него карикатуру, причём акт из вытрезвителя приклеить рядышком, и лишить премии.

— Значит, будем перевоспитывать. Видимо, у нас с вами нет более важной и интересной работы, товарищ Лихобор?

— Да, более важной и интересной работы у нас нет, — медленно, с паузами, как это всегда бывало с ним в минуты сильного волнения, ответил Лука.

— Удивительное дело! — Гостев даже руками всплеснул. — У нас механический цех авиазавода или экспериментальный институт перевоспитания?

Он снова посмотрел на Горегляда, ища сочувствия, но парторг упорно молчал, только глаза его под жгучечерными бровями остро поблёскивали.

— Я издам приказ об увольнении! — решил Гостев.