— Лука! — вдруг послышался из темноты приглушённый женский голос. — Это я, Степанида Лавочка, поди-ка сюда, у меня дело к тебе.

Лука зашёл за кудрявый куст бузины и в отсвете далёких фонарей увидел тёмную фигуру.

— Степанида Трофимовна, может, завтра бы, засветло, — попробовал было отговориться Лихобор.

— Нет, не завтра, — чуть повысив голос, сказала Степанида. — Затемно удобнее. Белым днём не расскажешь…

— Ничего не понимаю. — Лука пожал плечами.

— Сейчас всё поймёшь, — прошептала женщина. — Ты профсоюзная организация сорок первого цеха? Твоя обязанность воспитывать людей?

— Ну, допустим. — Парень усмехнулся, серьёзный тон Степаниды ему показался смешным.

— А как ты их воспитываешь? Плохо! Небось не приглядывался за эту неделю к моему Борису? Ничего не заметил?

Лука попробовал восстановить в памяти события последних дней. Вроде бы ничего особенного с Борисом Лавочкой не случалось, работает хорошо, план выполняет.

— Нет, признаюсь честно, ничего не заметил.

— Значит, не знаешь, что он горький пьяница, чуть ли не алкоголиком стал под твоим чутким руководством?

— Степанида Трофимовна, зачем преувеличивать? — Встревожившийся было Лука повеселел. — Если человек и выпил рюмку, какая в том беда? Вот я, например, сейчас выпил не одну…

— Знаю. У Назаровых новую мебель обмывали. Всё правильно. А он пьёт ежедневно. Приходит домой тёмный, как туча. И тихий, как ночь. Даже я его такого боюсь.

— Ну, Степанида Трофимовна, вряд ли вас кто-нибудь испугает. — Лука всё ещё надеялся свести разговор к шутке.

— Никто меня не испугает — твоя правда, а тут — нет моей моченьки, будто холодная жаба притаилась под самым сердцем и гложет его. Конечно, выпил мужик рюмку — не беда, я бы сама ему поднесла за милую душу, пей на здоровье. А то ведь каждый божий день, как зюзя. Где он деньги на пьянку берёт? Ты об этом подумал?

— Как где? Слава богу, токарь шестого разряда. До трёх сотен может заработать…

— И получку, и аванс я у него забираю. Всё до копейки. Прямо как выйдет из проходной. А иначе только мы их и видели, эти денежки. Знаю, может, и не очень это красиво, да мне наплевать. Не одна я там стою в день получки… И всё-таки, где он деньги достаёт?

— Вот чего не знаю, того не знаю.

— А должен знать. На то ты и председатель цехкома.

— Ну и что из того? У Бориса своя голова на плечах.

— Выходит, твоё дело — сторона. Нет, уж раз тебя на такое место поставили, должен всё знать. И ты не сердись на меня, что я вот так, за кустами с тобой прячусь… Стыдно мне было бы признаться тебе, в глаза глядеть людям стыдно. Думала, всё о нём, аспиде, знаю, а оказалось, нет, далеко не всё. Только ты не бей наотмашь. Не руби сплеча. А то у нас суд короткий, чуть что — сразу на собрание. И только обозлишь его. Ты присмотрись к нему и подумай… Люди тебе поверили, вон какую работу поручили, значит, думай… И хорошенько думай. Ну, бывай!

— До свидания, — машинально ответил Лука. Ему хотелось сказать ей, что профсоюзная карьера его скорей всего закончится в понедельник, но почему-то промолчал.

Степанида Трофимовна поднялась со скамейки и исчезла за кустом. Ещё минуту слышались её лёгкие, почти бесшумные шаги, потом всё стихло. Удивительно, такая полная, солидная женщина, а походка, как у молоденькой девушки… Неприятным был этот разговор, ох, каким неприятным! Будто шёл он, Лука, по чистой, светлой дороге, сердце радовалось, и вдруг нечаянно ступил в гадкую, вонючую лужу.

Вот, скажем, авиационный завод. Выпускает красивые самолёты, просто сердце радуется, когда смотришь на них, крылья вырастают у человека. И завод называется предприятием коммунистического труда, а в день получки обязательно несколько женщин встречают у проходной своих мужей, чтобы забрать у них деньги… Их совсем немного, если сравнить с огромным коллективом рабочих, так, единицы какие-нибудь, но всё-таки они есть. И, ох, как невесело им, горемыкам, дожидаться у этих ворот своих мужей. Они все давно перезнакомились, даже смеются, подшучивают друг над другом, дожидаясь конца смены, но глаза их, насторожённые, несчастные глаза, и улыбаются только губы.

Оказывается, Лука Лихобор тоже должен переживать их боль и стыд? С какой это стати? Выгнать в шею этих алкоголиков, раз и навсегда, вымести поганой метлой. Чтобы и духа их не было!

Выгнать проще всего, но ведь и пьяницы тоже люди. Что же, выходит, коммунизм не для них? Одних — хороших, умных, передовых — берём в коммунизм, а других — отсталых, куда же — в сточную канаву, на свалку? Или, может, снизить требования к коммунизму, чтобы могли жить в нём и пьяницы, и лодыри, и бракоделы? Какой же это тогда будет коммунизм?

Что-то запутался ты, Лука Лихобор. Ну, чем плох тебе Борис Лавочка? Для тебя-то он хороший, а для семьи своей — не очень. Да нет, Юрку он любит, вон какой волчок ему сделал.

Может, Степанида и преувеличивает, но присмотреться к Лавочке непременно нужно. И не вздумай вести с ним душеспасительные разговоры, ничего они не дадут, для таких людей есть только один авторитет — коллектив цеха. Степанида права, великая эта сила, но пользоваться ею нужно осторожно, с умом.

Лука горько улыбнулся: послезавтра не Борис Лавочка, а он сам почувствует на собственной шкуре эту силу. Вот тебе и воспитатель! Нет, ошиблась адресом Степанида.

А всё-таки думать об этом придётся, профорг ты или не профорг — всё равно. И тебе решать, как повлиять на этого двуличного Лавочку, внешне трезвого, порядочного, а на самом деле горького пьяницу и обманщика. Хорошо, будем думать. А сейчас домой, поужинать и спать. Завтра денёк будет — не дай боже.

Когда на другой день ровно в половине четвёртого (сказалась Оксанина выучка) он остановился около ворот Октябрьской больницы, Карманьолы ещё не было. Появилась она вскоре, минуты через две, в одной руке несла тяжёлую спортивную сумку, в другой — нежножелтые розы.

— Здравствуй. — Лука бросился ей навстречу, и улыбка его, как в зеркале, отразилась на хорошеньком личике Майолы. — А цветы кому?

— Как кому? Больному, конечно.

— Мне, наверное, тоже надо было что-нибудь принести.

— Ну, прежде всего возьмёшь мою сумку.

— Может, бутылочку коньяка?

— В больницу? Ты что, в своём уме? Нет, ничего не нужно. Хватит и цветов.

Они рядышком, шагая в ногу по затенённой аллее, поднимались к пригорку, где стоял лечебный корпус.

— Я рад, что ты пришла, — сказал Лука.

— А как же я могла не прийти? Обещала же.

— Ну мало ли что обещают девчата…

— Тебе, видно, не очень-то везло на девчат. У меня другой принцип. Раз сказала — значит, всё.

— И всегда так?

— Как тебе сказать, не всегда, конечно. Но стараюсь не обещать того, в чём не уверена. А если уж обещаю…

— Не давши слово — крепись, а давши — держись?

— Вот именно. Нет, — неожиданно вздохнула Майола. — Не всегда мне это удаётся.

Несколько шагов они прошли молча, потом Лука проговорил:

— Волнуюсь я что-то. Как мне с этим Феропонтом держаться? Ведь он меня, наверное, своим убийцей считает…

— Не думаю. Феропонт — пижон, конечно, и, может, в глубине души тунеядец, но не дурак.

— Ты не преувеличиваешь?

— Если и преувеличиваю, то самую малость.

— Странные у вас с братцем отношения.

— Между нами нет никаких отношений. Как и у наших отцов.

— Почему?

— Старая история. Сейчас не хочется рассказывать. Ну, вот мы и пришли. Смелее! Бон кураж, как говорят французы.

— Ты знаешь французский? — удивился Лука.

— Немного.

— Жаль, что не английский. Можно было бы попрактиковаться с тобой.

— Английский я тоже немного знаю.

— Смотри-ка, какая эрудиция!

— Это от самолюбия. Часто езжу на соревнования за рубеж, через две недели в Америку полетим, и, понимаешь, противно чувствовать себя немой, неполноценность какая-то. Вот взяла и выучила. Говорю и читаю более или менее сносно, а пишу неграмотно.

Они уже стояли перед входом в клинику.