— Подожди, — сказал Сергей Денисович. — Мне пришлось пережить весьма неприятную минуту. — Рот его искривился в горькой усмешке. Вспомнилось, как с едва заметной иронией молодой доцент Бухало из приёмной комиссии протянул злосчастное сочинение на свободную тему ему, убелённому сединой, отмеченному высокими заслугами, премиями…

— Эгоист, — раздражённо прошептала Ганна Мстиславовна. — Ты думаешь только о своих собственных переживаниях, а судьба родного сына тебе безразлична! Ты немедленно пойдёшь…

— Я никуда не пойду, — тихо сказал генерал.

— Пойдёшь! — уже не крикнула, а простонала Ганна Мстиславовна.

В это время дверь кабинета распахнулась, и Феропонт, спокойный, даже весёлый, остановился на пороге. Неудача на экзаменах, по всей видимости, не причинила ему большого горя. Сергей Денисович невольно взглянул на его бородёнку и поморщился: бороду, конечно, можно носить, но вкус всё-таки не должен изменять человеку.

— Предки, — беззаботно обратился Феропонт к родителям. — Не волнуйтесь за моё будущее и не растрачивайте понапрасну драгоценную нервную энергию, она вам пригодится для более важных дел. До сих пор мне думалось, что я приятное исключение, и потому, естественно, я сообразно жил и действовал, исходя из этого представления, и, как видите, добился немногого. Теперь я буду жить по существующим стандартам и весьма скоро стану иметь всё, что захочу, не исключая консерватории. Если, конечно, мне туда захочется пойти, в чём я очень сомневаюсь, ибо физиономии преподавателей мне страшно не понравились. Но мои таланты разнообразны, вы сами об этом частенько говорили, и для их развития я пойду проторённым путём.

Отец и мать видели усмешку, которая пряталась в уголках губ сына, где кудрявились светлые волосики реденькой бородки, и не могли понять, куда он клонит.

— Мама просила тебя куда-то позвонить, — продолжал сын, обратившись к отцу, — этого делать не нужно. Достаточно будет одного моего заявления.

— Для чего? — хмуро спросил генерал.

— Для того, чтобы поступить на авиазавод. Почему-то в последнее время авиация меня интересует значительно больше, нежели музыка. Может, именно здесь и раскроется моя гениальность, в существовании которой мы все твёрдо уверены. Год работы на заводе даст мне производственный стаж, а с ним не страшны даже сотни ошибок…

— Заблуждаешься, — сказал отец, — неграмотным в наше время быть стыдно.

— Ты живой анахронизм, — снисходительно заметил сын.

И в какое-то мгновение генерал понял, что вся эта бравада и самообладание даются парню огромным усилием воли, а в действительности на сердце у него кошки скребут, до того ему тошно и стыдно, будто уличили его в краже или злостном хулиганстве.

— В пору моей зрелости, — продолжал Феропонт, — все будут делать электронно-вычислительные машины. Человеку останется лишь одно — подать мысль, идею, мелодию или образ, машина сделает всю техническую работу.

— Какая широта мысли! — умилённо всплеснула руками Ганна Мстиславовна.

Генерал сердито посмотрел на неё и не сказал ни слова. Намерение сына пойти на завод ему понравилось. Есть всё-таки что-то настоящее в этом на вид шалопутном парне, или генерал выдаёт желаемое за действительное?

— Хорошо, я позвоню на завод, — сухо согласился он.

— Палач! Палач собственного сына! — горестно воскликнула Ганна Мстиславовна, но на этот раз генерал выстоял.

— Итак, линия моей жизни в следующем году определена в полном соответствии с последними требованиями современности. — И снова генерал не мог понять, смеётся сын над ними или издевается над собой. — А сейчас я попрошу вас к телевизору, имеете возможность полюбоваться на свою родственницу. Минуты через три возьмёт старт Карманьола Саможук. Кстати, скажите, пожалуйста, вы на семейных советах решили дать нам такие редкостные имена?

— Ты недоволен своим именем? — удивился генерал, потому что это он назвал своего сына Феропонтом, от рождения выделяя, его из серой массы Иванов, Сергеев и Андреев.

— Разумеется, доволен. Оно редкое, а в наше время интересными бывают только исключения. Американские журналы принимают фантастические произведения только от сумасшедших, нормальные люди уже не в силах придумать что-нибудь действительно выдающееся.

— Какая культура! — восторженно пропела Ганна Мстиславовна.

— Именем своим я полностью доволен, — подытожил разговор сын. — А теперь прошу к телевизору, уважаемые товарищи.

Все перешли в столовую, где светился большой зеленовато-серый экран. Широкое поле центрального стадиона, украшенное государственными флагами нескольких держав, расстилалось перед глазами. Диктор просто захлёбывался от восторга — соревнования собрали рекордное число зрителей. На экране промелькнула Майола Саможук — она готовилась к старту.

— У неё такое лицо, будто она ответственна за весь Советский Союз, — не удержался Феропонт.

— Сейчас так оно и есть, — ответил отец.

— Она миловидная девочка, — проговорила Ганна Мстиславовна, — но, увы, никогда не будет красавицей.

— Зато знаменитой она уже стала, — глядя в телевизор, сказал сын. — После тебя, отец, в нашей семье она на втором месте.

Генералу было неприятно, что его заслуги и славу сын приравнял к спортивным успехам Карманьолы, и он, иронически улыбаясь, промолвил:

— Ты ошибаешься. Карманьолу нужно поставить на первое место. Из сотни тысяч людей, присутствующих на стадионе, может, наберётся десятка два, которые слышали об изобретениях, книжках и теоретических исследованиях генерала Тимченко, а кто такая Карманьола, знают все.

— Мир сошёл с ума, он не имеет представления о подлинных ценностях, — заявила Ганна Мстиславовна.

— Внимание! — воскликнул Феропонт. — Старт!

Они неотрывно смотрели на большой экран, где, завладев пространством, бежала Майола. Она бежала широкими шагами, и тело её словно повисло в воздухе, замерло, даже волосы были неподвижны. Напряжённо работали, покоряя расстояние, длинные сильные ноги да руки, которые помогали широкими резкими взмахами.

— Первая! — в упоении вскрикнул Феропонт, когда Майола грудью разорвала тонкую, невидимую на экране телевизора финишную ленточку.

— Отлично бежала! — согласился генерал.

— Сейчас будут награждать победителей, — объявил диктор.

И они снова увидели Майолу, только теперь уже не строгую и напряжённую, а улыбчивую, весёлую, счастливую. Гордо неся свою маленькую головку с пышной причёской, поднялась она на пьедестал почёта, на его высшую ступень, и замерла. Рядом, но чуть ниже, стали румынка и шведка. Гимн Советского Союза прозвучал над стадионом.

— Это, пожалуй, великое счастье, когда в твою честь в присутствии сотни тысяч людей играют гимн, — задумчиво сказал генерал.

— Примитивно и скоротечно, — заметила Ганна Мстиславовна.

— Счастье бывает, скоротечным, это правда, — сказал генерал, — а примитивным никогда.

— Вы не о том говорите, люди! — выкрикнул Феропонт. — Отец, ты посмотри, какие у нашей Карманьолы немыслимо красивые ноги!

— Они действительно очень красивы, но говорили мы о самом главном, — ответил генерал.

— И всё-таки ты палач собственного сына, — сказала Ганна Мстиславовна: ей было не до красивых ног Карманьолы…

И нужно же так случиться, чтобы слова её оказались чуть ли не пророческими…

В кабинет директора авиазавода, своего старого знакомого, генерал вошёл, как громовержец, с твёрдым намерением не только покарать виновных, но и защитить всю молодёжь Советского Союза от возможности повторения подобных случаев.

Директор, лет пятидесяти с небольшим седой человек в очках, со звездой Героя, встретил Тимченко приветливо, однако без улыбки и предложил присесть в кресло.

— Я уже звонил прокурору республики, — начал генерал, — и он даст следственным органам соответствующее указание… Но прежде всего я сам хочу разобраться в этом деле. Нужно защитить нашу молодёжь от злостной халатности некоторых ротозеев.

— Простите, я не понимаю, о ком вы говорите. — Толстые стёкла директорских очков холодно сверкнули. — Я никого не собираюсь защищать. Виновные, в том числе, возможно, и я, будут наказаны. Ваши чувства я хорошо понимаю и глубоко сожалею о случившемся. Что там в больнице?