Кто-то подошёл, остановился у станка, Лука даже не понял, кто именно. Подошедший что-то спросил, слова прозвучали отчётливо, только смысл их скользнул мимо сознания, мозг сверлила одна мысль: «Выживет или не выживет? Убийца я или не убийца?»

И хотя обвинить Луку в убийстве не пришло бы в голову даже самому придирчивому следователю, сам он назвал себя этим страшным, безжалостным словом.

Странно, но в цехе то здесь, то там вспыхивал смех. Рассказ о парнишке, который сунул свою бороду в станок, переходил из уст в уста, от одного участка к другому, вырвался за границы цеха, эхом отозвался где-то на ЛИСе[2], заставил рассмеяться лётчиков на аэродроме.

Удивительное дело — случай драматичный, а все улыбаются. И даже открыто смеются. Всё-таки сложна, непонятна психика человека: в самой драматической ситуации он иногда способен увидеть смешное. Только Луке было не до смеха: пришла комиссия.

— Я всё видел и могу подтвердить. — Борис Лавочка подошёл к Горегляду. — Лука ни в чём не виноват. Этот дурень сам сунул бороду в патрон.

— Вы представляете, насколько несерьёзно звучат ваши слова? — проговорил инженер отдела техники безопасности Глущенко. — Он же не сумасшедший, чтобы так, ни с того ни с сего, ткнуть свою бороду или руку в патрон.

— Давайте сделаем так, — сказал Горегляд. — Ты, Лавочка, садись и напиши всё как было…

— Рассказывать — за милую душу, а писать — это работа не для меня. — Борис нахмурился.

— Хорошо, расскажи товарищу Глущенко, он запишет. А тем временем Лука расскажет мне, и я запишу. Потом сличим рассказы, и всё станет ясным. Больше никто, как это случилось, не видел?

— Я видел, — сказал фрезеровщик Савкин.

— С тобой поговорит заместитель начальника цеха.

— А милицию и настоящего следователя будут вызывать? — поинтересовался Лавочка.

Следователя? Смысл этого слова дошёл до сознания Луки Лихобора. Значит, его могут посадить в тюрьму? Ну что же, всё правильно, самое подходящее место для убийцы. Там ли, здесь ли, какая для него разница, где быть, Лишь бы жил этот смешной, как одуванчик, парнишка. Остальное всё образуется,

Часа через полтора на стол начальника цеха легли три листка — три рассказа, записанные членами комиссии. Они отличались друг от друга только деталями. Фрезеровщик Савкин засвидетельствовал, будто Феропонт дёрнул себя за бороду, как бы желая продемонстрировать её крепость, двое других об этой детали не упоминали. Но в основе все показания сводились к одному: ученик Тимченко сам наклонился к станку и попал бородой в кулачковый патрон. Лука попытался это объяснить тем, будто Феропонт хотел доказать, что опасность ему не угрожает.

— Сговорились, — сказал бдительный Глущенко. — Невероятный случай!

— И такое может быть, — задумчиво согласился Горегляд, вынимая из стола папку с чёрными тесёмками и убирая туда листки. — С выводами придётся подождать.

— Сговорились, — упрямо повторил Глущенко. — Не могли придумать что-нибудь поумнее. Ну кто поверит этой чепухе?

— Поверить трудно, — согласился Горегляд. — Особенно если об этом происшествии не рассказывают, а пишут коротенькую записку. Придётся подождать, когда придёт в себя Феропонт. Он один может сказать, правда это или враки.

— А если не опомнится?

— Будем надеяться на лучшее, — ответил Горегляд, двойным узлом затягивая тесёмки, словно опасаясь, не вырвалась бы на свободу спрятанная в папке беда.

В этот день Лука прямо с работы поехал в Октябрьскую больницу. Казалось, что там понадобится его помощь. Связных мыслей не было, они появлялись и исчезали, одна догоняя другую, перед глазами возникало по-детски круглое желтовато-бледное лицо Феропонта, ярко-красные капли крови, которые скатывались по пепельно-белёсой длинной бородёнке и падали на холодный пол. Широкие ворота, словно поджидая его, были распахнуты настежь. Корпуса прятались за пышными, тёмно-зелёными кронами высоких деревьев. Сколько страданий и смертей видели эти неказистые, старинные здания! Даже подумать страшно! На одном из них, приземистом, вросшем, как гриб, в землю, прикреплена беглая табличка, на ней чёрными буквами выведено: «Выдача трупов от 9 до 11 и от 17 до 19 часов». Смерть здесь никого не пугает и не удивляет.

Дежурная сестра встретила Луку благосклонно-вежливой улыбкой. В клинику приходит много народа — братьев и сестёр, матерей и отцов, и каждый из них согласен отдать самое дорогое, даже свою жизнь, чтобы победить смерть и спасти близкого человека.

— Феропонт Тимченко? — спросила сестра. — Да, здесь. Нет, ещё не пришёл в себя. Необходимость операции? Об этом будет известно завтра. Хотите остаться ждать? Пожалуйста, ждать можете, но в этом нет никакого смысла. Он вам брат? Друг? Ученик на заводе? Чужой? Отчего же так волнуетесь? Нет, ждать вам нечего, такое неопределённое положение может тянуться долго. Позвать врача? Оторвать его от работы? Он повторит то же, что сказала вам я. Кровь и все необходимые лекарства у нас есть. Простите, мне некогда, всего хорошего.

Лука снова вышел в сад, и объявление «Выдача трупов…» теперь показалось зловеще многозначительным и вывешенным специально для него.

Не думая, куда идёт, Лука пересёк двухпутное шоссе и остановился: перед ним возвышалось огромное стеклянное здание — Дворец спорта.

Высокие, закруглённые, чем-то напоминавшие очертания фантастически громадного самолёта, раскинулись перед Лукой трибуны стадиона. А вот и ворота — узорчатые, как кружево. Не подумаешь, что они чугунные. За ними широкий проезд для автомобилей — прямо к полю: здесь всегда во время соревнований, притаившись, ожидает машина с красными крестами, на всякий случай, а вдруг произойдёт несчастье. Всюду, куда ни посмотри, нужен красный крест.

Лука подошёл к парапету, который отделял трибуны от беговой дорожки, и увидел, что прямо навстречу ему летит — не бежит, а именно летит, стелясь по воздуху, Майола Саможук, вся разгорячённая, розовая, как утренняя заря.

Он хотел было окликнуть, позвать её, но девушка пробежала мимо, не остановившись, не заметив его, и встала как вкопанная перед высоким седым человеком. Лицо его показалось Луке знакомым.

Мужчина что-то сказал Майоле, объясняя, плавно провёл рукой по воздуху. Майола согласно кивнула и снова побежала по широкой беговой дорожке, на этот раз медленно, будто отдыхая. Потом постепенно темп бега возрастал, движения становились резкими, сильными, и она снова мчалась, как ветер, чтобы через несколько секунд опять перейти на размашистый, плавный бег.

«Тренер, — с опозданием понял Лука, — Василий Семёнович Загорный».

Впрочем, какое всё это имеет значение: и стадион, и Майола, и её тренер. И вообще, зачем ты здесь, Лука, на солнечном, празднично-зелёном стадионе, когда там, в хмурой и наверняка неуютной, холодной, как каземат, палате умирает Феропонт Тимченко? Нужно Немедленно что-то делать, действовать, а не сидеть вот так, сложа руки, на этой безлюдной трибуне и смотреть, как тренируется, отрабатывая каждое своё движение, Майола Саможук. Вот она снова остановилась перед тренером, внимательно выслушала какой-то совет, и снова неторопливый, спокойный бег, теперь уже просто как отдых, как радость ощущения своей силы, молодости, здоровья и мастерства, В этой работе, по всему видно, есть своя хорошо продуманная система, план, сложный и точный, как маршрутная карта при обработке деталей самолёта.

«Не очень точное сравнение, конечно, — подумал Лука, — там кусок бездушного металла, а здесь живой человек. И всё же в принципе не такое уже бессмысленное…»

Солнце клонилось к горизонту, округлая тень трибуны легла на поле стадиона, и всё это железобетонное сооружение снова напомнило Луке огромный самолёт. Странно, конечно, вроде бы нет ничего похожего. И всё-таки… Что ж, может, когда-нибудь появятся самолёты, способные перенести к тёплому морю сразу тысячи человек…

— Здравствуй. Ты что здесь делаешь? — послышался вдруг рядом девичий голос. — Пришёл посмотреть на мою тренировку?