Широко известный ныне фильм Киры Муратовой «Короткие встречи» пролежал на полке двадцать лет. Картина про любовь, на власть не замахивалась, и чего ее так испугался режим? Может, как-нибудь в другой раз я попытаюсь объяснить это кафкианское время, когда ввести танки в Чехословакию было можно, а расстегнуть женщине лифчик нельзя.

Мое участие в работе было минимально: автор рассказа, по которому делался фильм, и соавтор сценария — вместе с Кирой. Фильм получился настоящим, скорей всего вопреки мне, ибо всей своей последующей деятельностью Кира доказала, что она замечательный режиссер, а я — никудышный сценарист. Но сейчас речь не об этом, а о том, как наш сценарий утверждался.

С великими трудами, через Одессу и Киев, он все же доковылял до Москвы, где его тут же закрыла тогдашняя сценарная коллегия, сейчас уже не помню, именовалась она министерской или комитетской. Основной задачей этой коллегии было сценарии резать, и в своем живодерском ремесле она вполне преуспевала. Состояла она в основном из ответственных жен, которые не без приятности служили Родине на хороших окладах в центре Москвы. Помимо санитарного отстрела отечественных дарований, они боролись еще и с западным влиянием: раза два в неделю в маленьком уютном зальчике смотрели итальянские, французские, американские фильмы, определяя, какие из них высокоморальному советскому зрителю противопоказаны. Самые «не наши» смотрели даже по два раза, чтобы убедиться в их отвратности наверняка. Эти-то легальные казнокрадши и отвергли нашу с Кирой работу без внятного объяснения причин.

Кира прилетела в Москву, и мы втроем пошли выяснять поводы резни, третьей была наша студийная редакторша Женя Рудых, крупная, громкоголосая одесситка, искренне любившая кино и помогавшая Кире, как могла.

Лидером сценарной коллегии был мужчина, главный редактор. Он не переоценивал свой курятник и все сложные задачи брал на себя. Я его знал по Литературному институту — он вел у нас историю драмы. Человек был неглупый, образованный, вообще вполне интеллигентный, что на новой должности шло во вред и ему, и делу: он прекрасно знал, что нравится ему, предполагал, что именно это не понравится высокому начальству, и справедливо обижался на авторов, ставивших его в столь двусмысленное и неприятное положение.

В новом его качестве я столкнулся с ним впервые, помнил его по обстоятельным, со ссылками на французскую классику лекциям, почему и спросил достаточно робко, как и подобает вчерашнему студенту обращаться к вчерашнему преподавателю:

— Простите, пожалуйста, а что именно вам не понравилось в сценарии?

Он посмотрел на меня с легкой неприязнью:

— Понимаете, это нехудожественно.

— А что именно? — растерялся я.

— Вообще нехудожественно.

Туг уж возразить было нечего. Я глянул на Киру. Она вся напружинилась и походила на небольшую пантеру: зло-обаятельная улыбка, задние лапы напряжены, передние наготове… Я уже прикидывал, как бы перехватить ее в воздухе, когда рванется к горлу главного редактора.

По счастью, на выручку поспешила многоопытная редакторша — но как!

— Скажите, — ляпнула вдруг Женя ни к селу ни к городу, — а если герои друг с другом не будут спать?

«Боже, что она несет! — ужаснулся я. — При чем тут это?! Да сейчас главный редактор нам такое скажет…»

Он сказал:

— А знаете, так будет гораздо художественней!

Во жизнь была!

Благодаря Кириному уникальному упрямству фильм все-таки был снят, хотя в успех мало кто верил. К моему стыду, я тогда примыкал к большинству. Я полностью верил тем на студии, кто уверял шепотом, что Кира не умеет работать с актерами, потому и боится приглашать знаменитых, предпочитая безвестных, но послушных. И ведь в самом деле, на главные роли она взяла молодого парня, с умеренным успехом снявшегося до этого в нескольких эпизодах, и совсем уж дебютантку, хмурую, нескладную, вечно голодную студентку-третьекурсницу театрального училища. Поскольку фильм, вопреки прогнозам, получился, их имена я могу назвать: Владимир Высоцкий и Нина Русланова.

Странно, но за двадцать лет фильм почти не устарел, он с успехом обошел многие страны. Мое же место во всей этой истории оказалось на редкость удачным: как сказал однажды знакомый офицер, ордена не надо заслуживать, надо просто вовремя оказаться там, где их выдают.

Главного же редактора не называю потому, что он уже ушел из жизни, причем по своей воле: в один прекрасный день открыл на кухне все газовые краны и лег головой к духовке. Видно, была у человека совесть, и непомерно дорогой оказалась плата за в общем-то не столь уж и необходимый ему успех.

Помню: июнь, жара, разбитая дорога с пыльными объездами, очередь к парому — и уже за Камой, над Камой, в соснах и покое кладбище.

Здесь, в тихой Елабуге, родился когда-то Шишкин, свидетельство тому — его музей. Здесь жила и писала кавалерист-девица Надежда Дурова, свидетельство тому — ее бюст в скверике. Здесь почти что и не жила — дней десять каких-нибудь — Марина Ивановна Цветаева. Почти что и не жила, но из ее биографии Елабугу никак не выкинешь. В Москве родилась, в Петербург наезжала, в Крыму гостила, в Париже, в Берлине, в Праге эмигрантствовала, а повесилась здесь, в глубокой нашей провинции, в русском городке среди татарских деревень.

Мы уже были в домишке, где в последний раз перепал ей глоток родного воздуха. Никто не обязывал, могла бы и дальше дышать — сама не захотела.

Старуха, владевшая домиком, умерла, хозяева недавно сменились еще раз: маленькое строение рядом с бывшей гимназией, ныне школой, купила приезжая семья. Люди как люди — небогатые, робко-приветливые, постоянно растерянные. Растеряешься тут: чуть не каждый день вежливо, но упорно стучатся в низкую дверь разные местные и пришлые люди. Тихая, довольно еще молодая семья со всем своим бедноватым скарбом оказалась как бы посреди площади — всё на виду и вся на виду.

Что делать, тридцатилетняя хозяйка с добрым лицом деревенской бухгалтерши оказалась чем-то вроде гида: впускает посетителей и застенчиво показывает все, что осталось от давней кратковременной жизни поэтессы.

А осталось много ли?

Мало, совсем мало — гвоздь в потолочной балке.

Вот женщина и экскурсоводствует вокруг гвоздя. И неловко ей, что домик перекрасили, что внутри затеяли хоть скромную, но перестройку: расширяют крохотную комнатку за счет крохотной прихожей, той самой, где гвоздь. Неловко вроде, а куда денешься: семья, достаток минимальный, и на деньги, с трудом собранные, покупали жилье, а не музей.

Почти всю взрослую жизнь Марина Ивановна скиталась по чужим домам и в последний свой час чужую веревку приладила к чужому гвоздю.

Впрочем, веревка, наверное, была своя: ведь ехала не в гости, а в эвакуацию, значит, вещи увязывала, тючки и узелки, и без веревок тут не обошлось…

Ходим по елабужскому кладбищу. Тут запустение, зато зелень, пыль и духота остались за оградой, чем дальше вглубь, тем свежей. Ходим среди могил и сосен — ищем.

Ага, вот она. Пристойная оградка с цепями, хорошая темно-вишневая плита.

Марина Ивановна Цветаева. Ее могила.

Нам уже известно, что под этим солидным надгробием гроба нет. Нет Марины Ивановны. Хорошая могила, но принадлежит не ей. А где лежит Цветаева — теперь уже, наверное, и не установишь, со смертью старухи хозяйки, проводившей когда-то на кладбище невезучую квартирантку, последняя ниточка оборвалась. Здесь где-то. В этой части погоста. Вне ограды могильной, но внутри ограды кладбищенской.

Впрочем, говорят, бабуся и при жизни места не помнила. Да и с чего бы ей помнить? Хорошо, тогда, в войну, нашлось кому яму вырыть. А уж холмик насыпать или вешку с табличкой поставить… Разве знали, кого хоронят? Мы-то давно ли узнали?!