— Просим, просим! — закричали гости.

Сережа вяло сел за рояль и, подумав, заиграл.

Все на минуту смолкли.

— Люблю музыку, — сказала, громко жуя яблоко, дама, похожая на белого медведя. — Она дает такое настроение!

— А по мне, — махнул рукой Семен Иванович, — такой музыки хоть бы и не было. Панихида! — Гости засмеялись. — Вот я понимаю музыка: мимо бара какого-нибудь идешь — та-та-та-ти-та-та-ти… Ноги сами танцуют. Зажигательно! А это что ж?

— Сереженька, а ну-ка фокстротец! — весело подмигнул папа.

— Нас этому не учили, — сказал Сережа и виновато добавил: — Разве по нотам?

Ноты достали, и Сережа стал играть.

— Вот это я понимаю! — зааплодировал Семен Иванович, и, схватив за спину свою соседку, уткнулся ей в плечо и засеменил ногами.

Все оживились. Танцевали долго. Потом заставили Сережу играть вальс. Потом опять пили, встретив овацией появившиеся откуда-то полные бутылки. Наконец кто-то взглянул на часы. Все заохали и, суетливо толкаясь, смеясь и крича, пошли в прихожую.

Оставшись один, Сережа оглядел развалины ужина: на скатерти валялись объедки пирога, окурки торчали из консервных коробок, лежали мокрые во всех тарелках. На уцелевшем куске торта красовалась, широко раскрыв рот, голова селедки.

Под столом кто-то завозился. Сережа заглянул туда: Бобик, зажмурив от удовольствия глаза, объедал большой кусок пирога, кем-то уроненный с тарелки.

— Небось не поделишься, — сказал Сережа. — Яс тобой вчера и то обещал поделиться.

Шпиц покосился на Сережу и продолжал есть, прижав кусок лапой.

— Ишь, жадный! — укоризненно произнес Сережа и, полусонный, залез на диван. — Счастливый ты, Бобка: рождения у тебя нет, пирог ешь… гости к тебе не ходят… — и, обиженно вздохнув, опустил на подушку сонную голову.

В прихожей захлопнулась дверь за последними крикливыми гостями.

— Ну слава богу! — сказала мать, входя в комнату. — Рождение справили не хуже, чем у людей. Кажется, все довольны.

В саду за окном моей комнаты по голым ветвям акаций прыгают воробьи и оживленно разговаривают, а на коньке крыши соседнего дома сидит почтенная ворона и, слушая говор серых пташек, важно покачивает головой. Теплый воздух, пропитанный солнечным светом, приносит мне в комнату каждый звук, и я слышу торопливый и негромкий голос ручья, слышу тихий шорох ветвей, понимаю, о чем воркуют голуби на карнизе моего окна, и вместе с воздухом мне в душу льется музыка весны.

— Чик-чирик, — говорит старый воробей, обращаясь к товарищам. — Вот и снова мы дождались весны. Не правда ли? Чик-чирик.

— Фа-акт, фа-акт, — грациозно потягивая шею. отзывается ворона.

Я хорошо знаю эту солидную птицу: она всегда выражается кратко и не иначе как в утвердительном смысле. Будучи от природы глупой, она еще ц пуганая, как большинство ворон. Она занимает в обществе прекрасное положение и каждую зиму устраивает что-нибудь благотворительное для старых голубей. Я знаю воробья: хотя с виду он кажется легкомысленным и даже либералом, но, в сущности, эта птица себе на уме. Он прыгает около вороны с виду почтительно, но в глубине души хорошо знает ей цену и никогда не прочь рассказать о ней две-три пикантные истории.

А на карнизе окна молодой щеголеватый голубь горячо убеждает скромную голубку: «Я умру, умру от разочарования, если ты не разделишь со мною любовь мою».

— А знаете, сударыня, чижики прилетели, — сообщает воробей.

— Фа-акт.

— Прилетели и шумят, порхают, щебечут… Ужасно беспокойные птицы. И синицы явились за ними… как всегда, хе-хе-хе. Вчера, знаете, я спросил в шутку одного из них: «Что, голубчик, вылетели?» Ответил дерзостью… В этих птицах совершенно нет уважения к чину, званию, общественному положению собеседника. Я надворный воробей.

Но тут из-за угла трубы на крышу неожиданно явился молодой ворон и вполголоса отрапортовал: «Внимательно прислушиваясь по долгу службы к разговорам всех, населяющих воздух, воду и недра земли, тварей и неукоснительно следя за их поведением, честь имею донести, что означенные чижики громко щебечут о всем и осмеливаются надеяться на якобы скорое обновление природы».

— Чик-чирик, — воскликнул воробей, беспокойно оглядываясь на доносителя.

А ворона благонамеренно покачала головой.

— Весна уже была, она была уже не однажды, — сказал воробей. — А насчет обновления всей природы — это… конечно, приятно, если происходит с разрешения тех сил, коим надлежит сим ведать.

— Фа-акт, — сказала ворона, окинув собеседника благосклонным оком.

— К вышеизложенному должен добавить, — продолжал ворон, — означенные чижики выражали недовольство по поводу того, что ручьи, из которых они утоляют жажду, якобы мутны, некоторые из них дерзают даже мечтать о свободе…

— Ах, это они всегда так, — воскликнул старый воробей. — Это от молодости у них, это ничуть не опасно. Я тоже был молод и тоже мечтал о… ней. Разумеется, скромно мечтал… Но потом это прошло. Явилась другая «она», более реальная… хе-хе-хе… и, знаете, более приятная, более необходимая воробью… хе-хе…

— Э-гм, — раздалось внушительное кряхтенье. На ветвях липы явился действительный статский снегирь, он милостиво раскланялся с птицами и заспорил:

— Э-гм, замечаете ли вы, господа, что в воздухе пахнет чем-то, э?

— Весенний воздух, ваше-ство, сказал воробей.

А ворона только склонила голову набок и каркнула звуком нежным, как блеяние овцы.

— Н-да… вчера за винтом тоже говорил один потомственный почетный филин… чем-то, говорит, пахнет… А я отвечаю: заметим, понюхаем, разберем. Резонно, э?

— Так точно, ваше-ство…

— Вполне резонно, — согласился почтительно старый воробей. — Всегда, ваше-ство, надо подождать. Солидная птица всегда ждет.

На проталину сада спустился с неба жаворонок и, озабоченно бегая по ней, забормотал:

— Заря своей улыбкой нежно гасит в небе звезды… ночь бледнеет, ночь трепещет, и, как лед на солнце, тает тьмы ночной покров тяжелый… Как легко и сладко дышит сердце, полное надежды встречи света и свободы…

— Это что за птица? — спросил снегирь, прищуриваясь.

— Жаворонок, ваше-ство, — строго сказал ворон из-за трубы.

— Поэт, ваше-ство, — снисходительно добавил воробей.

Снегирь искоса посмотрел на поэта и прохрипел:

— М-м… какой серый… прохвост. Он что-то там насчет солнца, свободы прошелся, кажется?

— Так точно, ваше-ство, — подтвердил ворон, — занимается возбуждением неосновательных надежд в сердцах молодых птенцов, ваше-ство.

— Предосудительно и… глупо.

— Совершенно справедливо, ваше-ство, — отозвался старый воробей, — глупо-с. Свобода, ваше-ство, суть нечто неопределенное и, так сказать, неуловимое…

— Однако, если не ошибаюсь, вы сами к ней… взывали?

— Фа-акт, — вдруг крикнула ворона.

Воробей смутился.

— Действительно, ваше-ство, однажды воззвал… но при смягчающих вину обстоятельствах…

— А… то есть как?

— Тихо сказал: «Да здравствует свобода» — и тотчас же громко добавил: «В пределах законности».

Снегирь посмотрел на ворона.

— Так точно, ваше-ство, — ответил ворон.

— Я, ваше-ство, будучи надворным воробьем, не могу себе позволить серьезного отношения к вопросу о свободе, ибо сей вопрос не значится в числе разрабатываемых ведомством, в котором я имею честь служить…

— Фа-акт, — снова каркнула ворона. Ей все равно, что подтверждать.

А по улице текли ручьи и пели тихую песню о реке, куда они вольются в конце пути, и о своем будущем:

— Широкие, быстрые волны нас примут, обнимут и в море с собой унесут, и снова, быть может, нас в небо поднимут горячего солнца лучи, а с неба мы снова на землю падем прохладной росою в ночи, снежинками или обильным дождем.

Солнце, великолепное, ласковое солнце весны, улыбается в ясном небе улыбкою бога, полного любви, пылающего страстью творчества.