— Он здоров и хорош по-прежнему.

— Как он прекрасен в «Воскресении», — вздохнул гидролог.

— А «У врат царства»! — подхватил повар, не успевший снять колпак.

— Простите, — смущаясь, обратился ко мне молодой радиотехник. — Может быть, я не о том. Но все же спрошу: кто сейчас держит футбольное первенство Союза: москвичи или ленинградцы?

Оправдываясь, он объяснил:

— Видите ли, я ленинградский болельщик.

Я сказал и о футболе. Туг уж было недалеко до парашютисток, они в ту осень были «гвоздем сезона». Мы поговорили и о парашютистках.

Не знаю как, но разговор зашел о танцах. Я, смеясь, сказал, что сейчас вся Москва танцует. В новогоднюю ночь плясали в магазинах, на стоянках такси, на улицах.

Красивый юноша в форменном кителе нахмурился.

— Мы приедем отсюда дикарями, — пробурчал он с досадой, — мы не сможем никуда выйти. Придется месяц дома учиться танцевать.

Потом наступила пауза. Совсем такая, как в беседе давно не видавшихся друзей. Казалось, не переговоришь всего, и вдруг замолчали оба. И есть еще о чем спросить, и есть еще что рассказать, а друзья все сидят молча, задумчиво хлопают друг друга по коленкам и изредка мечтательно произносят: «Так, так-то вот! Да, так!» Эта пауза красноречивее слов.

Я прихлебывал кофе из стакана.

— Да… Москва… Так-то… — задумчиво произносили мои собеседники…

Мне показалось, что женщины еще хотят о чем-то спросить меня. Они смущенно перешептывались между собой и хихикали.

— Ну, спрашивайте, спрашивайте.

Они совсем смутились: Нет, нет, это мы так.

Но одна, осмелев, все-таки спросила, глядя мне прямо в лицо:

— Скажите, товарищ, что носят сейчас женщины на Большой земле?

Что носят? Я растерялся. Я не ждал такого вопроса.

Товарищи, я не был подготовлен к нему. Это, ну… не по моей специальности. Если б я знал, я захватил бы с собой журнал мод.

Я честно признался: не знаю. Мои слушательницы были явно разочарованы. Они отвернулись. А задавшая вопрос (радистка, как я узнал потом) в отчаянии спросила вновь:

— Ну, вспомните. Ну, какие моды сейчас в Москве? Ну?

Мне бы очень хотелось ответить ей. Я подумал немного и сказал:

— Знаете что? Я закрою глаза и представлю себе знакомых московских девушек. И как они одеты. И я отвечу вам.

Я закрыл глаза. Я вспомнил знакомых девушек. Мне вспомнились парашютистки в синих комбинезонах и кокетливых черных беретах. Нет, не то. Я вспомнил тогда девчат в метро. Они были действительно царицами московских улиц. Как гордо они шагали по тротуару, заложив руки в карманы своих ватных штанов! В брезентовых шляпах, в теплых фуфайках, в резиновых сапогах, забрызганных грязью, бетоном, глиной. Они были настоящей московской модой 1935 года. Но это не то. Я вспомнил тогда самую красивую девушку столицы, ее пронесли через Красную площадь на огромном шаре, она была в алой майке и трусах. Но и это, кажется, не то, чего ждет от меня модница с 73-й северной параллели. Я вспомнил политотдельских девчат в бараньих кожушках, подпоясанных ремнями, трактористок в огромных кожаных щегольских рукавицах, знатных колхозниц, приезжавших в Москву, шелковые платки на них хрустели, как резина; я вспоминал девушек, которых видел в театрах, в кафе, на улицах. Они одевались красиво, изящно, женственно. Но — странное дело — каждая по-своему. Каждая подчеркивала то красивое, что было в ней. Но мода, черт подери, какая мода царила у нас в Москве?!

Я открыл глаза. Я увидел зимовщиц в ватных штанах и грубых, но теплых фуфайках. Мне захотелось рассмеяться и сказать им:

— Милые модницы в ватных брюках! Я не знаю, какая в Москве мода. Я не знаю, какой длины допускаются юбки и какой конструкции шляпки. Но, честное слово, не стоит горевать: вы не отстанете от советской моды и на 73-м градусе северной широты. И если даже вы появитесь в самом шикарном кафе столицы вот такими, какие вы сейчас: в меховых сапогах, расшитых бисером, в ватных штанах и оленьих малахаях, — лучшие женщины Москвы с восхищением и завистью будут глядеть на вас и на ваш наряд: «Это полярницы, — будут шептать они. — Как бы мы хотели быть на их месте!»

Для обывателей различных стран у фашистов имеется один неотразимый довод: итальянские поезда.

— Вот видите, до фашизма все поезда в Италии опаздывали, а теперь они приходят минута в минуту…

Даже в фильме, который сделан для пропаганды итальянского фашизма, мировые проблемы сводятся главным образом к вопросу о поездах.

Я немало ездил по дофашистской Италии, и я могу подтвердить, что поезда тогда изрядно опаздывали. Жизнь была в то время ленивой и беспечной. На станции люди толпились, плевались, кутили. Потом начальник станции отчаянно кричал:

— Пронто!

Это означало: готово! Но поезд все же не двигался.

Теперь никто на станциях не толпится, не плюется, не шутит. Фашистские милиционеры недоверчиво оглядывают пассажиров. Начальник станции стоит, вытянувшись в струнку, как прусский фельдфебель. А поезд?..

О, я отнюдь не придаю такого значения железнодорожному расписанию, как фашистские агитаторы! Притом я был в Италии всего два дня. Однако я должен отметить, что дважды в течение этих двух дней особо скорые, курьерские, «молнии» — словом, поезда, требующие особой доплаты, — не «рапидо», но «рапидиссимо» — опаздывали точь-в-точь как жалкие демократические поездики дофашистской эпохи.

Когда я приехал в Венецию, вокзальный перрон был устлан ковриком в честь высокого гостя: судьба захотела, чтобы я столкнулся с одной из «жемчужин Европы», а именно с г. Дольфусом. Покойный канцлер Австрии, разгромив пушками рабочие дома, отправлялся в Италию, чтобы представить рапорт своему начальству. Начальство милостиво выслушало великого канцлера и даже устроило в его честь парадный обед.

Увидев развалины древнего Рима, австрийский карлик почувствовал в своей груди античные добродетели. Он приветствовал своего нового хозяина благородным жестом легионера, который только что покорил мятежную провинцию. Карлику было необходимо отдохнуть душой от государственных забот: он решил съездить в Помпею.

Кто знает, почему ему вздумалось отдыхать душой именно в Помпее? Может быть, этот христианин и образцовый семьянин пожелал посмотреть на фривольные фрески, а может быть, зрелище разгромленного его гаубицами Флоридсдорфа пробудило в нем вкус к мертвым городам? Так или иначе он соединил приятное с полезным. Он любовался помпейской живописью, и он подписывал договоры. Заботливость итальянцев не знала предела, и, чтобы ножки карлика не коснулись вульгарного асфальта, они не пожалели даже протертого коврика.

Помимо г. Дольфуса, в Венеции я застал несметное количество немцев абсолютно арийского происхождения. Молодожены из Потсдама сначала снялись с классическими голубями, потом, увидев черную рубашку, благоговейно замерли, причем самец поднял руку вверх, а самка даже прослезилась. Последователи бога Вотана кутили в роскошных ресторанах, покрикивали на итальянскую прислугу и, развалившись в гондолах, читали «Фелькишер беобахтер».

Поучительно проследить результаты фашистского строя или, как говорит Бабель, выяснить, «зачем бабы трудаются». Правда, я не увидел ни осушенных болот, ни стеклянных цилиндров академика Маринетти. Зато мне привелось ознакомиться с одним из крупнейших достижений фашизма: увидел мост для автомобилей, соединяющий Венецию с континентом. До начала фашистской эры имелся всего один мост — железнодорожный. Автомобили тогда оставались в гараже на континенте. Теперь автомобили гордо доезжают до вокзала. Там для них выстроен большой гараж. Мост построен. Остается гадать — стоило ли его строить: в автомобиле по Венеции все равно нельзя передвигаться. Впрочем, я не хочу моей низменной критикой осквернять некоторые бесспорные святыни.

На площади Святого Марка ходит человек с ящиком. Стоит какому-нибудь арийцу из Нюрнберга бросить наземь окурок, как человек подбегает и аккуратно засовывает окурок в ящик. Что касается рабочих окраин, то там все те же грязь и нищета. Каналы обдают приезжего зловонием, напоминая, что есть на свете красота, тесно связанная с разложением. Прелесть венецианских каналов, тысячи новелл и тысячи открыток, копии Лонге и вздохи влюбленных — все это вряд ли мыслимо без той откровенной вони, которая приближает самый прекрасный город мира к вульгарным сточным канавам.