Мой друг инженер так моложав, что не выглядит даже бритым.

Проектировщик, и хороший.

В комнате, где он живет, кроме него и жены, находится еще четверть кариатиды, которая когда-то поддерживала потолок зала.

Жена у него очеркистка, хорошая журналистка. Оба они могут засвидетельствовать истину рассказа. У жены за границей много лет жила мама. Эти мамы, живущие за границей, как-то романтичны.

Мама в Лондоне жила еще до революции и там осталась. Вышла замуж, овдовела.

Сперва посылала посылки, потом письма только.

Потом она стала жаловаться.

Дочка посоветовалась с мужем и написала:

«Мама, приезжайте».

Лондон недалеко: мама скоро приехала.

Она узнала кариатиду, потому что жили в ее квартире.

Но не плакала и говорила:

— Вот и хорошо. Я всегда говорила покойному мужу, что у нас слишком большая квартира, только покажите, где моя комната?

Она привезла подарки: войлочный маленький валик на пружинке под носик кофейника, чтобы кофе не капал на скатерть, прибор, состоящий из рамки с туго натянутыми струнками, служащий для разрезания вареных яиц, лавандовую соль для ванны и еще какую-то мелочь.

Когда все сели и сто# был накрыт, старуха сама разлила кофе и сказала:

— Наконец-то я дома, дети, наконец-то я в своей стране!

Посмотрела в окно.

— А где теперь та улица, которая здесь была?

Подумала, засмеялась, глотнула кофе.

— Нет, я все понимаю, вы строитесь. И какой у тебя муж. Маня, он совсем европеец! И вы не думайте, милые, что я буду жить на ваш счет!

— Ах, что вы, — сказал инженер. — что вы. мама, мы ведь вас так любим!

— Нет, — сказала мама, — я сама либералка и все у вас понимаю. Днепрострой, Магнитострой, Кузнецкстрой. У вас все должны работать, я читала книжку Ильина о пятилетке. Пейте кофе, чтобы он не простыл. Я сейчас принесу свой диплом.

Принесла сверток.

Диплом лежал в футляре.

— Я специально окончила курсы. Вы понимаете по-английски?

Инженер понимал, прочел.

Это было удостоверение об окончании школы медиумов.

Кроме обычных подписей, на документе была подпись Конан-Дойля, подпись собственноручная — загробная.

Я закончил доклад.

Подобного я не делал никогда в жизни. То была сборная солянка из повестей и впечатлений. Зимовщики хотели услышать все о Большой земле, я изо всех сил старался все рассказать. Но мы долго не понимали друг друга. Для них Большая земля была далекой, чудесно-сказочной страной, для меня, только что прилетевшего оттуда, — будничной, обыкновенной, с давкой в трамваях и дождем в январе. Я рассказывал им о важнейших событиях международной и внутренней жизни, но они без меня все это знали: слышали по радио.

Наконец я понял, чего от меня хотят. Они ждали, что я принесу с собой аромат Большой земли: чудесный запах столицы, шумной, асфальтной, морозной; шелест автомобильных шин на гудроне, дрожание огней на мокром асфальте; неоновые солнца в ночном небе большого города; шум толпы; теплый запах московского дождя; смех карнавалов в парках культуры и отдыха; скрип коньков по льду катка; блеск витрин — все то, чего не услышишь, чего не увидишь по радио.

Я понял. Я повел их за собой в метро, которого они еще не видели. Я описывал эти мраморные дворцы словами старинных персидских сказок. Честное слово, я становился поэтом: они так чудесно слушали. Я распахнул настежь московские улицы, поднял мосты, воздвигнул здания. (— Вы не узнаете Охотного ряда. — Да, Охотный ряд! — тихо воскликнул кто-то.) Я вводил их в московские магазины, в запахи апельсинов, аппетитных колбас, ароматного хлеба и розовой рыбы; мы вваливались в шумные московские кафе; мы погружались в изобилие богатеющей столицы. Они чудесно слушали, я становился фламандцем. (— Я забыл, как покупают, — засмеялся радист. — Я отвык от денег.)

Я рассказывал им, как живет Москва, как выглядят люди на улице, о чем поют, что говорят, я рассказал, как проходили сквозь Красную площадь физкультурники в июле, как праздновала Москва Великий Октябрь.

— А в кино? Что в кино?

Я сказал о картинах, которых они еще не знали. (— У нас в следующем году будет своя передвижка. — похвастался механик.)

— А в МХАТе? Что Качалов?