– Сына? – ахнул Калушкин.

– Ивана Антоновича, – кивал Братищев. – Императрице – внучатого племянника. По всему выходит – царя будущего.

– Ты говори, говори, братец, – торопил его Калушкин.

– Указа еще вроде как нет. Но слыхать, императрица желает сделать Ивана Антоновича наследником, а по его малолетству регентом при императоре Бирон состоять будет.

– Опять этот злодей! – не удержался Калушкин.

– Обер-камергер, как ни крути, – говорил Братищев. – Опять же – фаворит. Он и без того всю власть себе забрал.

– А царица в здравии ли? – спросил раздосадованный Калушкин.

– Тут проезжий дипломат говорил, что плоха государыня, – вздохнул Братищев. – Не ровен час – отдаст богу душу.

– Дела… – размышлял Калушкин. – Да не для нашего ума. А наше дело – наследника в дарственный список поместить да матушке его, Анне Леопольдовне, поважнее подарки отписать. Да еще, глядишь, пока посольство до Петербурга доедет, наследник-то уже императором сделается…

Калушкин отложил письмо, и они принялись за список подарков. Его надлежало переделать с умом и политическим соображением, что было не менее важно, чем официальная реляция о завоеваниях Надир-шаха.

Переделав список и составив официальную реляцию, Калушкин принялся за секретное донесение. Его он предполагал отправить с агентом, который служил на корабле, ходившем по Каспию до Дербента и Астрахани.

Донесение он писал невидимыми чернилами, которые проявлялись, если подержать бумагу в водке. К тому же оно было скрыто, для чего Калушкин тончайшим ножом расслаивал лист особой бумаги и писал на внутренней стороне, а затем вновь соединял слои и прижимал один к другому горячим утюгом. После чего писал сверху ничего не значащее письмо вымышленной супруге с просьбой ожидать его к лету с другими купцами. Так что если бы письмо и было обнаружено, то написать его мог любой из русских купцов, торговавших в персидских портах Каспийского моря – Ферахабаде или Реште.

В Индии Калушкин высмотрел у факиров и другие способы скрывать написанное. Те показывали свои чудеса как фокусы, а Калушкину продали рецепты симпатических чернил всего за несколько монет. Но эти знания приходилось беречь на будущее. Прежде Калушкину надлежало сообщить в Петербург о способе прочтения такой тайнописи и получить разрешение его применять.

«Доносит Ее Императорского Величества Коллегии иностранных дел секретарь и при дворе персидского шаха резидент Иван Петров сын Калушкин…» – написал он в начале письма по всей форме.

Затем взял другое перо, поострее, и принялся излагать обстоятельства Индийской кампании Надир-шаха и ее результаты. Сообщив также о несметных сокровищах, захваченных Надиром в Индии, Калушкин перешел к насущному положению дел. Резидент предостерегал начальство, чтобы оно приняло надлежащие меры к защите границ и не обольщалось дарами, способными ослепить самые бдительные очи. Ибо по всему было видно, что не до одной Индии было Надиру дело, он уже не скрывает и намерения двинуться на Российское государство. А посему следовало принять осторожность и насчет послов с груженными на слонов дарами. По сведениям Калушкина, сопровождать караван назначено было шестнадцать тысяч отборных воинов при двадцати пушках. А сила это немалая. Ежели всех пропустят через Кизляр и разведают персы слабость границ, то могут покуситься и на овладение Астраханью. Что у Надира на уме, никто не ведает, а то, что он на Российские владения виды имеет, – об этом он сам не раз бахвалился в разных собраниях.

«На твердость шахову к русской стороне вовсе положиться не смею, – писал Калушкин и приводил новые доводы: – Недавно приезжали к нему в лагерь депутаты: трое киргизов и четверо трухменцев, русские подданные, кочующие вместе с калмыками между Астраханью и Кизляром; именем всех аулов они объявили, что желают быть в службе шаха, не требуя от него ни оружия, ни лошадей, а только жалованья; обещали притом, что уговорят к тому же и калмыков. Надир принял их ласково, велел дать каждому по 200 рублей и отпустил с тем, чтоб они слово свое твердо держали и были готовы, когда дело до них дойдет. Новый Навуходоносор обезумел от своих успехов, – продолжал Калушкин. – «Стоило мне, – говорил шах, – лягнуть одною ногою, и вся Индия рушилась с престолом Великого Могола, следовательно, если обеими ногами лягну, то весь свет в пепел обращу!». В собраниях с увеселениями непотребными и возлияниями чрезмерными до того заносится, что уже и рабом божьим быть не желает, а величает себя тенью его на земле. И даже проповеднику здешнему, который восхвалял блага райские, шах кощунственно объявил, что ежели там тишь, да гладь, да божья благодать и не бывает врагов, которых побеждать надо, то ему, мирозавоевателю, там делать нечего».

Калушкин сокрушался, что подобным письмам в Петербурге придавали мало значения. Там больше озабочены были тем, чтобы персияне отвлекали войска турецкого султана, с которым у России шла война за войной, а Калушкину слали рескрипты: «Вы должны стараться всеми средствами войти в кредит у шаха и при всяком случае уверять его в нашем истинном намерении жить в дружбе с Персидским государством, а между тем вы должны с крайним прилежанием выведывать о его движениях и намерениях».

Но положение дел становилось все опаснее, и Калушкин продолжал предостерегать:

«Прежде хотя с трудом, однако, можно было еще говорить о делах, а теперь так неслыханно возгордились шах и все его министры, что и подступиться нельзя; шах только и говорит, что нет в свете государя, которого бы можно было с ним сравнить, на какое государство оборотит свою саблю, то сейчас же покоряется, причем ругает скверными словами то Великого Могола, то султана турецкого, не обходя их жен и детей, причем не говорит, а кричит во все горло. Подражая государю, министры и придворные, набранные вновь из последней подлости, ни с кем говорить не хотят.

Шах одержим постоянно неутолимым гневом, едва не каждый день казнит и ослепляет по нескольку знатных управителей. Недавно ширазские старшины подали просьбу, чтоб шах определил к ним прежнего губернатора. Надир так на них за это рассердился, что велел привесть их пред себя и пять человек задавил; потом опомнился и спросил, какое их преступление. Когда ему объяснили, в чем состоит их просьба, то он велел прогнать их от себя палками».

Прибавил Калушкин и следующее свое наблюдение: «Слабый мой ум всех неслыханных затей шаха понять не может: призваны были к нему армянские архиереи, католический епископ с патерами, жиды и муллы, которые евангелие и талмуд на персидский язык переводили. Когда один из армянских архиереев объявил шаху, что они окончили перевод святого писания, то шах сказал: «Вы совершили богоугодное дело, за что будете нами пожалованы. Вы видите, что всевышний нам даровал величие, власть и славу и в сердце наше вселил желание рассмотреть различие столь многих законов и, выбрав изо всех них, сделать новую веру такую, чтоб богу угодна была, и мы бы оттого спасение получили; для чего столько на свете разных религий и всякий своею дорогою идет, а не одною; если бог один, то и религия должна быть одна»».

Просил Калушкин и о том, чтобы внушено было шаху, что не весь Дагестан ему был уступлен, а лишь узкая полоса на побережье Каспия. И что сей артикул договора дагестанских народов не касается. А народы те весьма намерены до конца против шаховых войск стоять и крепко на русскую помощь надеются.

– Вот еще что вызнать удалось, – напомнил о себе Братищев. – Народ-то ликует от послаблений, а тем временем отовсюду свозят чугун, свинец, медь и олово. Плавильные печи во множестве устроены, а к ним доставляют уголь дерева фисташкового, от которого жар силен бывает. Пушки и мортиры да ядра к ним льют с большим старанием. Также и пороху заготовляется, как на большую войну. А за пределами города без передыху испытания производят да в стрельбе упражняются.

От волнения и желания не упустить чего-нибудь важное Калушкин совсем позабыл о нуждах резидентуры. Но теперь было поздно, лист был уже сложен и приведен в первоначальное состояние.