Декабрь. Самый жаркий месяц. И днем и ночью держится почти одна и та же температура с разницей всего в два-три градуса. В середине декабря начинается харматтан — ветер, приходящий с раскаленных просторов Сахары. Он приносит сухоту и мелкую песчаную пыль. Небо с утра затянуто пыльной дымкой, солнце становится похожим на медный, потускневший от времени пятак.

Четыре дня подряд, утром и вечером, Антонов звонил в представительства авиакомпаний, надеясь, что кто-то откажется от билета, — никто не отказался.

С трудом верится: дикий зной, а на улице — декабрь! С Ратауле среди местного населения половина христиан, но не только христиане будут отмечать рождество, африканцы любители празднеств: чей бы ни был праздник — лишь бы пошуметь и повеселиться. В витринах больших универсальных магазинов рекламные деды-морозы. У них белые ватные бороды и морковно-красные, словно ошпаренные лица, с которых ошалело таращатся на прохожих выпученные хмельные глаза. Такое впечатление, что доброго нашего Дедушку Мороза, потомственного северянина, спьяну занесло испорченным волшебством в тропики и он никак не может очухаться от зноя и духоты. Посыпанные крупной солью щепотки ваты у его ног изображают рождественский снежок. А настоящего снега здесь не видывали и ничего холоднее мороженого, которое продают на углах крикливые разносчики, не знают.

…Где-то там, на другом конце света, на любимом Гоголевском бульваре в Москве, хрустит свежий снежок под каблуками прохожих и гомонят дети, катаясь с горок на санках. Люди там тоже торопятся в магазины и несут на плечах елки, настоящие, сохранившие сок жизни, пахучие, только что из леса… А его родная костромская деревушка сейчас, должно быть, по самые окна укутана в чистые, опрятные рождественские сугробы, слюдяно поблескивающие на солнце. И мать, выйдя утром на крыльцо, щурит от нестерпимого морозного сияния подслеповатые глаза, полной грудью вдыхает свежий, напоенный смолистым запахом леса воздух, и разглаживаются в, улыбке морщины на ее лице.

Перед универсальными магазинами в преддверии кристмаса идут бесплатные представления. Их организовывают владельцы магазинов, чтобы привлечь покупателя. Под грохот тамтамов женщины в длинных цветастых платьях делают судорожные движения, причем каждая часть тела, кажется, двигается самостоятельно. А в кругу, образованном женщинами, неистовствуют в шаманской пляске мужчины экзотического вида: на головах странные шапки с перьями, на бедрах юбки из страусовых перьев, на лицах, груди, спине белой краской намалеваны какие-то таинственные знаки. В пляске они выбрасывают в стороны полусогнутые руки и ноги, поднимая ступнями пыль, что-то громко выкрикивают грубыми голосами.

Прохожие равнодушно проходят мимо, к подобным зрелищам здесь привыкли.

— Мосье! — услышал Антонов за спиной, и сухая черная рука коснулась его плеча.

Человек, стоявший сзади, был очень худ, голову его прикрывал выцветший желтый тюрбан, с костлявых плеч ниспадала ветхая туника. Антонов давно привык к тому, что на улицах африканских городов со всех сторон тянутся руки, ищущие твоего внимания, каждая рука непременно стремится что-нибудь всучить: поделку из черного дерева, порнографический журнал, пачку сигарет, брикет жвачки.

— Мосье!

Главное — не останавливаться, не оборачиваться, не являть интереса. Иначе не отвяжешься.

Но долговязый худой человек, прихлопывая асфальт грубыми самодельными шлепанцами, упорно шел за ним.

— Мосье!

Антонов не выдержал, оглянулся. Узкое лицо, прямой острый нос, тонкие губы… Туарег. Племя его живет в глубине Африки, в Сахеле, на границе с Сахарой. Который год подряд в Сахеле засуха, а значит, и голод, и тянутся туареги к побережью в надежде прокормиться. А здесь своих рук, жаждущих работы, в избытке. Туареги — народ гордый, никогда не попрошайничают, не унижаются. Вот и приходится беглецам распродавать последнее. Этот продает кинжал, и не сувенирный, а свой рабочий кинжал, с которым и в поле, и на охоту, и на войну. Но зачем ему, Антонову, кинжал?

— Мосье! Всего пятьсот! Это настоящий клинок. Отец мой делал, мосье. Нджаменская сталь. Всего пятьсот.

— Не нужен мне! — отмахнулся Антонов. — Не нужен!

— Ну за триста, мосье. Всего за триста! Возьмите, пожалуйста!

— Не нужен!

— Мосье! За сто! Отдам за сто! — Туарег сделал шаг вперед, поравнявшись с Антоновым, и быстрым движением выхватил из ножен ярко сверкнувшее на солнце лезвие. — Это лучшая сталь, мосье. Смотрите!

Сорвал ветку с придорожного кустарника, подбросил вверх. Снова сверкнул в воздухе металл, и на асфальт упали две половинки разрубленной ветки.

— Всего за сто!

Почти даром, цена, назначенная отчаяньем. Туарег сунул кинжал в черные кожаные ножны, подержал на ладони, словно пробовал его тяжесть. И вдруг глухо произнес:

— Мосье, я не ел уже три дня…

Антонов вытащил бумажник, извлек пять сотенных бумажек и протянул туарегу. Тот ошалел от неожиданной щедрости белого, забормотал слова благодарности, глядя на Антонова лихорадочно блестящими больными глазами.

Антонов шел по улицам города, держал в руке зачем-то купленный туарегский кинжал и, должно быть, выглядел с кинжалом нелепо. Вдруг ему подумалось, что надо бы купить подарок к Новому году Ольге. Какие бы ни были у них теперь отношения, но они не ссорились, они как-никак по-прежнему друзья. А к Новому году он всегда покупал ей подарки. Но что купить? Денег раз-два и обчелся. Не рассчитывал, что задержится в Ратауле так долго. А кормежка даже в «бистро» при отеле стоит в копеечку. К тому же совсем неожиданная трата — целых пять сотен! И на кой черт ему нужен этот кинжал! Вот купить бы Ольге малахитовые бусы. Здесь, в Ратауле, говорят, отличные изделия из малахита. Надо бы и Гургену Аревшатяну для коллекции что-то выбрать — Ратаул славится масками из белого пальмового дерева.

Усталый, измученный бесцельным хождением по раскаленным улицам, Антонов наконец доплелся до своего «Континенталя», который был сейчас для него добрым, прохладным, благословенным оазисом в мире жары, пыли, автомобильной гари, криков толпы, вони уличных мангалов. Стоит роскошный «Континенталь» вызовом вопиющей бедности, которая шлепает веревочными босоножками у его подножия.

В вестибюле отеля был сувенирный киоск. На стене висели маски, за толстым стеклом прилавка заманчиво поблескивали местные драгоценности. Взгляд сразу же обнаружил малахитовые бусы. Однажды Ольга, увидев на Лауре Аревшатян подобные бусы, сказала с одобрением: красивые! Антонов запомнил этот разговор, но в Дагосе малахита не продавали.

— Сколько стоят?

— Пятьсот, мосье!

И здесь пятьсот! Где же взять деньги? Правда, если сегодня и завтра воздержаться от обеда в ресторане, а съесть бутерброд, да отказаться от любезного его сердцу пива…

— О’кэй, мадам! Я беру эти бусы! А сколько стоит вон та маска?..

По расписанию самолет на Дагосу улетал в два часа пополудни. Но ему еще предстояло прибыть из Дагосы, он запаздывал, а когда наконец прибыл, проторчал на аэродроме Ратаула два лишних часа. Члены экипажа «боинга», двое белых и четверо африканцев, включая двух стюардесс, проходя по залу мимо истомившихся в ожидании пассажиров, кособочились под тяжестью сумок, в которых что-то разоблачительно позвякивало. Всем было ясно, что именно позвякивало — в Ратауле спиртное в два раза дешевле, чем в Дагосе, запаслись к кристмасу!

Взлетели, когда солнце ушло за плоские крыши Ратаула. Рейс «боинга» оказался не прямым, а со многими посадками, тяжелая машина прыгала, как кузнечик: только взлетит, наберет высоту, несколько минут побудет на вершине невидимой поднебесной горы и снова скользит под уклон на посадку — очередная столица очередного государства. В иллюминаторах кувыркались россыпи огней, и порой трудно было понять, что это: звезды или посадочные огни аэродромов.

— Как дела в Дагосе? — поинтересовался Антонов у темнокожей стюардессы, едва самолет взлетел в Ратауле. — Все ли в порядке?