— Здравствуйте, Андрей Владимирович! А я решила, что свои совсем нас забыли. Вы к нам?

На ее еще не тронутой загаром нездешне белой и нежной коже щек выступил легкий румянец.

— Есть здесь некоторые дела… — неопределенно пробормотал Антонов. — Ну и попутно на вас решил взглянуть. А где Личкин, ваш телохранитель? В консульстве он мне торжественно обещал за вами присматривать!

Антонов весело прищурился, но девушка вдруг сдвинула узенькие ниточки бровей, ее прозрачные серые глаза были серьезны:

— Да ну его!

— Вот тебе на! Поссорились?

— Да так…

— Что-нибудь серьезное?

Лена угрюмо смотрела в сторону и молчала.

Раз так, пришлось проявлять служебную настойчивость: он, как консул, должен знать, что произошло. Наверное, Лена сама была не рада, что обронила свое непосредственное «ну его!». Теперь пришлось объясняться. В общем-то, ничего особенного не случилось. Просто пришлось с Личкиным поругаться. По принципиальному вопросу. По какому? Ну, если прямо говорить — по вопросу отношения к африканцам. Только-только приехал, а ему здесь уже все противно: и в общежитии грязно, и в столовой «скотья жратва», и профессор, к которому его прикрепили для стажировки, туп и примитивен, и развлечений никаких нет. А всех асибийцев окрестил одним словом: «шурики». И уличный уборщик — «шурик», и его сокурсник «шурик», и профессор тоже «шурик». Где он такое глупое слово выкопал? И все с превосходством: этакий белый господин явился к диким туземцам. Ну, она, Лена, и выдала Личкину по первое число: «Знаешь что, Личкин, с таким высокомерием тебе здесь делать нечего». Лена не стала бы с ним связываться, но его отношение к африканцам, возможно, чувствуют другие студенты. А это уже политика. Еще подумают, что все у нас такие, как Личкин.

— И что он? — спросил Антонов.

— Усмехался. Мол, ты низкопоклонка. Только не перед Западом, это еще куда ни шло, а перед африканцами! — Румянец на Лениных щеках вспыхнул еще ярче. — Видите, куда клонит! Патриот портяночный!

Было видно, что Лена болезненно переживает конфликт. И сейчас, рассказывая о случившемся, казалось, вот-вот заплачет от обиды и стыда за сокурсника.

— Я ему: патриотизм несовместим с унижением других наций. Это еще Ленин говорил… — Она смотрела на Антонова удивленными, вопрошающими глазами: — Скажите, Андрей Владимирович, ну откуда в нашей стране берутся такие? Откуда? Ведь почвы для подобных типов вроде бы нет. Скажите, Андрей Владимирович, откуда?

Антонов взял ее неожиданно холодную хрупкую кисть руки, крепко сжал.

— Успокойтесь, Леночка! Откуда взялся? Из щели выполз. Есть еще в нашем Отечестве давние щели, где хоронятся такие вот Личкины. Попадают порой они и за границу. И не всегда на дне их ясных очей различишь темень дремучей натуры. Вот вы, кажется, различили… И спасибо вам!

Она пристально взглянула ему в лицо, даже прищурилась от напряжения.

— Но вы меня не подведете? Это будет ужасно! Ведь я же не жаловалась, правда? Вы сами потребовали. Правда?

Он коснулся ее плеча:

— Правда, Леночка! Вы обязаны были это сообщить. Сами же сказали: политика! А политика — дело государственное.

Когда они расстались, Антонов долго не мог успокоиться. Желание идти в книжный магазин пропало, вместо магазина пошел по пальмовой аллее. Встретить бы сейчас ему этого Личкина, да набить морду за «шуриков»!

Антонов и сам не раз задумывался над примечательной для него, консула, метаморфозой в людях. Там, в Союзе, скромняга, там вроде бы самый обыкновенный, самый рядовой, а здесь нежданно для самого себя вдруг становится этакой важной персоной. Личкин, конечно, исключение. Личкин, судя по всему, хам от рождения. Но этакие странные метаморфозы случаются порой и с людьми вполне порядочными. Иной, ступив на африканскую землю, вдруг делает для себя открытие: оказывается, он здесь иностранец, да еще белый! Белый! Вроде бы особым знаком отмечен. В представлении еще многих африканцев, особенно забитых нуждой, не просвещенных образованием, белый человек всегда повелитель, у него и власть, у него и знания, у него и деньги. Это представление колонизаторы вдалбливали в африканские головы веками. Встретят тебя, белого, на улице — голову клонят: господин! По пятам идут, добиваясь благосклонного внимания: почистить твои ботинки, поднести чемодан, отыскать для тебя такси, и все за ломаный грош. Приятно чувствовать себя повелителем! Слабость человеческая: мы часто думаем о себе выше, чем стоим того. И иной начинает надувать щеки.

Но все-таки не от барского фанфаронства такое. Скорее от неуверенности, которая в вычурной позе ищет себе защиту. И еще от неосведомленности, от незнания: что это такое за Африка и как в ней держаться. Не было у нашей страны традиционных связей с Черным континентом, как у Запада. Там, на Западе, Африку знают давно и досконально, как свою недавнюю вотчину, ее дороги и тропы еще в минувшие века вытоптаны каблуками солдатских сапог. У России же в Африке не было ни фортов, ни невольничьих лагерей, ни торговых факторий. Россияне об Африке имели самые приблизительные представления.

Всерьез Африка стала входить в жизнь советских людей в начале шестидесятых годов, когда недавние колонии одна за другой объявляли о своей независимости. И каждой из них наша страна сразу же протягивала дружескую руку. Мы стали чаще говорить об Африке и африканцах и на страницах наших газет, и в наших семьях. Постигали Африку и на собственном опыте. Каждый год уезжали туда дорожники и врачи, учителя и коммерсанты. Африка уверенно утверждала себя в нашем сознании. И наверное, много способствовал этому утверждению своей мученической смертью Патрис Лумумба, имя которого у нас стало в один ряд с именами наших собственных героев.

Но двадцать лет познания слишком короткий срок для многомиллионного народа. И командированный, собираясь в дальнюю дорогу, озабоченно думает: что ждет его там, в Африке, на неприютной для северянина тропической земле? И действительно, для большинства наших соотечественников здешний мир поначалу выглядит странным, непривычным, почти непостижимым, порой вызывающим настороженность. Ко всему в нем надо выработать свое отношение: от попрошаек возле универсама до малярийного комара, который награждает тебя бедой.

Каждый по-своему вписывается в этот неожиданный мир. Вписал себя и Личкин. По-своему. Чтоб ему! Не из-за него сломя голову мчался в этот университетский городок советский консул. Не из-за него!

Когда Антонов, наконец, вошел в книжный магазин, Катя, присев перед стеллажом на корточки, листала снятую с полки книгу. Он торопливо пробрался к ней сквозь толпу покупателей и встретился с ее радостно удивленным взглядом. Катя выпрямилась и стояла перед ним тоненькая, стройная, похожая на гимназистку:

— Вот удивительно, Андрей Владимирович, когда я входила в этот магазин, подумала: вдруг встречу вас? — Тон ее был дружеский, будто и не случилось утренней телефонной размолвки.

— Я бываю здесь иногда, — почему-то смутился Антонов. — В этом магазине можно купить хорошие книги. Но, по правде сказать, сегодня приехал специально, чтобы встретиться с вами. У меня к вам, так сказать, служебный разговор. А не отправиться ли нам, Екатерина Иннокентьевна, на вершину холма, если, конечно, вы не заняты…

Она с шутливой значительностью округлила глаза:

— Ну, коли разговор служебный, я подчиняюсь. Матильда освободится только через полтора часа. Извольте — я к вашим услугам!

Он улыбнулся этому «извольте», и улыбка не ускользнула от ее внимания.

В машине она сказала:

— Вам, Андрей Владимирович, должно быть, мой русский кажется старомодным?

В машине она свободно откинулась на сиденье, расположившись уютно, по-домашнему, будто ездила с Антоновым давным-давно. Он подумал, что главное в Кате — ее естественность и прямота. Во всем — в словах, жестах, поведении. Взрослая девочка! Ее легко ненароком обидеть, а защищаться, наверное, не умеет.

На вершине холма, на площадке для стоянки автомашин Антонов оставил свой «пежо», и они пошли по дорожкам парка.